Последний рубеж

— А что? — Верховный пожал плечами: мол, чего в том удивительного. И стал убеждать чуть ли не по-дружески: — Встряхнешься. Проветришься. Вспомнишь дни веселые. А то, глядишь, через пару лет… Ну не через пару, так через пять точно, мое место займешь и погрязнешь в бумажной рутине. Черта с два тогда из этого кабинета вырвешься. Поверь мне, захочешь куда-нибудь съездить, а не сможешь. Будешь локти потом кусать и метаться по клетке. — Он заговорщицки подмигнул: — Ну что? Выписываю лицензию на твое имя? Или как?

— Как прикажете, — сдержанно, уже без каких-либо эмоций, ответил Харднетт.

Особого энтузиазма от предложения он не испытывал. И дело было не в том, что полевая работа его пугала. Ничего подобного — за радость. Просто не понимал, какой именно хитроумный трюк по отношению к нему затеял Верховный Комиссар. В том, что не все так просто, как на первый взгляд кажется, Харднетт даже не сомневался.

А Старик остался доволен его ответом.

— Знал, что согласишься, всегда был легок на подъем. — Он потащил за цепочку и вытянул из кармана халата медальон лицензии. — Ночью еще распорядился откатать. На, держи.

Харднетт вылез из кресла и подошел к Верховному Комиссару. Взял из подрагивающей руки медальон, приступил к авторизации. И тут Старик, заглядывая ему в лицо, заметил, словно, между прочим:

— А мне это по душе, Вилли.

— Что именно? — не уловив подвоха, уточнил Харднетт.

— Не споришь с тем, что рано или поздно займешь мое место. Хорошо, что не споришь. Это правильно. Это по-честному.

Верховный явно «брал на пушку», но Харднетт не позволил дрогнуть ни единому мускулу на лице:

— Я никогда не думал над этим, шеф.

Сказал, как отрезал.

— Неужели? — с плохо скрытой иронией спросил Старик и снял очки.

Харднетт на дух не переносил веселых аппаратных игрищ и всячески избегал их. Он пришел в органы не карьеру делать, а дело. Без дураков — дело. Но когда нарывался на каверзный вопрос, знал, что ответить. Умные люди и жизнь научили.

— Если серьезно, то я считаю, шеф, что вам еще трудиться и трудиться на благо народов Федерации, — отчеканил Харднетт, мигом перейдя с неформального на сугубо официальный тон. — С вашими знаниями, с вашим богатым опытом уходить — преступление.

Говорил он так, чтобы в голосе слышались ноты уважения на грани преклонения. Но не пресмыкательства. Ни в коем разе! Старик не любит откровенных подхалимов. Впрочем, Харднетт таковым никогда не был и не собирался становиться.

Старик слушал, не перебивая. А выслушав, подышал на стекла очков и с какой-то запредельной тщательностью стал протирать их мятым платком, извлеченным из бездонных карманов халата. Потом спросил:

— Ты правда так думаешь, дружище?

— Ну разумеется, — ответил Харднетт.

И сам поверил.

Но тут же допустил обидную промашку — встретился со Стариком глазами. Тот сразу впился в него своим фирменным пронизывающим взглядом, ощущение от которого всегда было таким, словно в голову вкручивают два шурупа.

Случилась та минута, когда не знаешь, как поступить.

Отвести взгляд от холодных белесых глаз, как это всегда и делал прежде, значит, дать Старику предлог думать, что был неискренен в разговоре на столь больную для него тему. Это опасно. Не отводить, дождаться, когда сам отведет, значит, показать свое превосходство. Пусть в мелочи, но все же превосходство. Это тоже опасно. Все опасно, когда имеешь дело с опасным человеком. Да еще со столь могущественным.

Харднетт действительно не знал, что делать. Но в замешательстве пребывал лишь несколько волнительных секунд. Будучи достойным учеником своего учителя, он нашел выход: как бы совершенно непредумышленно уронил медальон лицензии на ворс ковра и, обозвав себя растяпой, наклонился поднять.

— Какие-нибудь особые указания будут? — спросил он, сунув медальон в карман сюртука.

— Да, Вилли, будут. — Верховный Комиссар даже не пытался скрыть понимающую ухмылку. — Я попрошу тебя, Вилли, первоначальные следственные действия на Тиберрии провести под прикрытием. Так, чтобы никто из тамошних князьков не знал, что мы работаем. Ни сном, ни духом чтобы. — И, не дожидаясь очевидного вопроса, стал пояснять, с чем связана такая осторожность: — Через неделю… — Он глянул на напольные куранты. — Нет, уже через шесть суток. Так вот, через шесть суток пройдет заседание Ассамблеи по вопросу национальной политики. Не хотелось бы, чтобы статусные гуманисты из Контрольного Комитета вновь подняли вопрос о нашем чрезмерном рвении и излишней подозрительности. Нельзя дать им повод. Понимаешь, о чем я?

— Вполне, — сказал Харднетт и повторил задачу: — Нужно отработать тихой сапой. — И, сделав секундную паузу, заверил: — Надо — отработаем.

Старик одобрительно кивнул, после чего взял Харднетта за рукав и доверительно пожаловался:

— Ты не поверишь, дружище, как утомили меня эти профессиональные душелюбы. Златоусты — черт их дери! — философствующие. Носятся с этой своей… — он брезгливо поморщился, — толерантностью, как дурни со списанной торбой. Ей-богу, как дурни!

— С писаной, — машинально поправил Харднетт.

— Что?

— С писаной, говорю, торбой.