Последний шанс

– Линча? Нет еще. Пока рано. Я показала ему записи из его палаты в «Лавендере» и некоторых наших сеансов. Это уже оказалось сильным ударом. Я даже испугалась, что мы снова вернемся к отправной точке. Но нет, он довольно неплохо все перенес.

– Это радует. Ешь, Лора, а то ты даже не притронулась к салату.

Она посмотрела на тарелку с недоумением. Подцепила кусочек тунца и медленно поднесла ко рту.

– Не сердись, Лора, но, по-моему, ты слишком волечена в историю этого пациента.

Она засмеялась и пожала плечами.

– Так и знала, что ты это скажешь, – беспечно заметила она. – Думаю, я могла бы написать об этом целую книгу.

Маркус недоверчиво хмыкнул:

– В самом деле?

Лицо Лоры вдруг сделалось серьезным. Она оглянулась по сторонам и слегка наклонилась вперед.

– Хочешь, признаюсь?

Маркус напрягся.

Вот оно.

– Я не впустила тебя к себе не потому, что слишком торопилась. То есть я, конечно, торопилась, но не настолько же! После того как я тебе позвонила, я стала уговаривать себя привести в порядок гостиную, потому что у меня там повсюду разбросаны выписки из истории болезни Теда, фотографии, документы, вырезки из газет. – Лора расхохоталась, как озорная девчонка. – А ну приберись! – приказывала я себе то и дело, но так ничего и не убрала. А тут и ты позвонил в дверь. Я даже переодеться не успела.

– Но все же ты могла меня впустить.

– Конечно. Мы же свои люди. Но там действительно был жуткий бардак. Уолтер сегодня весь день с отцом, а я, похоже, слишком увлеклась. Сам понимаешь: одна дома, такая радость.

– Так ты объяснишь мне, что затеяла?

– Конечно! Иначе зачем мы здесь сидим.

Лора съела еще немного салата и запила его парой глотков кока-колы. Казалось, ей не терпится начать рассказ.

– Тед был шахматным вундеркиндом. Подростком он бросил шахматы, но некоторые особенности мышления шахматиста сохраняются у человека навсегда. – Лора помолчала. Казалось, собственное объяснение не вполне ее удовлетворило. – За эти месяцы я просмотрела массу материалов, прочитала несколько биографий. Вчера, например, перечитывала биографию Бобби Фишера. Помнишь, кто это?

– Конечно. Ты была еще ребенком, а я застал ажиотаж семьдесят второго года, когда он соревновался за звание чемпиона мира с тем русским…

– Со Спасским.

– Точно. Не мог вспомнить фамилию. Это было настоящим событием. В разгар холодной войны, схватка СССР – США. Самих партий я не видел, но в прессе только о них и писали. Фишер стал чуть ли не национальным героем. А что с ним стало потом?

– Ты не знаешь?

– Нет. Честно говоря, никогда особо не интересовался новостями из мира шахмат.

– Это невероятная история. Если в двух словах, еще в семьдесят втором, когда Фишер участвовал в чемпионате мира, у него появились признаки паранойи. Ему было двадцать девять лет. Он и без того считался большим оригиналом – все же гений! – но постепенно становилось все более очевидным, что это не просто чудачества, а настоящая патология. Он выдвигал все более жесткие условия для своего участия в матчах, пропустил несколько игр, предъявлял организаторам совершенно дикие претензии. Например, утверждал, что телевизионные камеры испускают вредные для него лучи, и требовал, чтобы их убрали; утверждал, что русские используют специальные технологии, мешающие ему сосредоточиться. Матчи длились неделями, Фишер сыграл много партий, конечно, победил и стал чемпионом мира. А потом… испарился.

– Испарился?

– Не играл целых двадцать лет! Как сквозь землю провалился! Сидел взаперти, ни разу не появился на публике, ходили даже слухи, что умер. Учти, что он находился на пике формы и на вершине славы. Здесь его считали, как ты и сказал, национальным героем. В шахматах состояла вся его жизнь, он был одержим ими, практически ничем другим не занимался. Но стоило ему добиться чемпионского титула, как он все бросил.

– Я этого не знал. Но ты говоришь, что через двадцать лет он вернулся.

– Совершенно верно. Но только потому, что один миллионер спонсировал матч-реванш со Спасским. Они сыграли его в Югославии в девяносто втором году. Фишер снова выиграл. А в семидесятые он не озаботился даже тем, чтобы защитить свой чемпионский титул. И утратил его только потому, что не явился на матч. К тому времени он стал антисемитом и периодически выступал по радио с чудовищными нападками на евреев и на Соединенные Штаты. Когда было объявлено, что матч-реванш состоится в Югославии, наше правительство направило Фишеру письмо с запретом играть в этой стране под угрозой тюремного заключения. Но ему было плевать. На пресс-конференции он заявил, что все равно будет играть, и харкнул на официальный документ. Патология явно прогрессировала. Евреи и американцы стали излюбленной мишенью его критических выступлений.

– Грустно. Так он кончил тюрьмой?

– Соединенные Штаты аннулировали его паспорт. Он тогда находился в Японии. Ехать ему было некуда, и он отправился в Исландию, где играл первый турнир со Спасским. Власти Исландии сжалились над ним и предоставили ему убежище. Его фотографии тех лет производят гнетущее впечатление. Там же он и умер в две тысячи восьмом году.