Последний шедевр Сальвадора Дали

Анна могла бы возразить, что она и не думала встречаться с маэстро Дали. Она просто хотела закончить свой городской пейзаж. А уж говорить о Театре-музее? Как она могла говорить о нем, если до сегодняшнего дня ничего не слышала об этом проекте. Хотя, справедливости ради, стоит признать: никто от нее и не ждал никаких разговоров. Она должна была внимать, поклоняться, поддерживать и восклицать восхищенно и раболепно. Ведь именно так принято обходиться с гениями. Но до этого момента девушка не проявляла раболепия. Напротив, она посмела восстать, сбежать, проявить характер. Быть может, поэтому он и пустился вдогонку. Едва ли кто-то до этого позволял себе такие проявления в отношении мастера. Разве что Гала. Но сравнивать себя с ней Анна даже не рискует. Кстати, как она там? Ведь не мог же художник вдруг позабыть о недугах своей дрожащей супруги. Думая об этом, девушка семенила за художником мелким шагом, не решаясь ни окликнуть его, ни остановить. Он остановился сам, едва выйдя из дверей вокзала, заговорил решительно, бросив взгляд на часы.

– Время катится к четырем. Слишком долго продолжалась эта дурацкая беготня. Кстати, по твоей милости я так и не насладился чуррос. То есть я их, конечно, съел, но должного удовольствия не получил.

«Много сладкого есть вредно. Так вам и надо», – мысленно огрызнулась Анна, продолжая молчать. Художник же говорил не умолкая.

– Впрочем, если поторопимся, все успеем. Мне теперь торопиться некуда. Гала стало намного лучше. Теперь она ждет друга с визитом, воодушевлена чрезвычайно и, скорее всего, вовсе не захочет, чтобы я беспокоил ее в Пуболе… Возможно, мне придется ехать в Кадакес, как думаешь? Ведь друзья – это святое.

Анна таких друзей нажить себе не успела, из сказанного мастером не поняла и половины, но все же ей показалось (наверно, только показалось), что в голосе художника сквозила затаенная боль и грусть. Но вот уже совершенно иной тон: уверенный, лихой, бодрый:

– Вернемся на площадь и зайдем в мой театр с парадного входа. И, бога ради, не несись так! Личности моего масштаба ходить в таком темпе просто неприлично. Да-да, вот так – прогулочный неспешный шаг, неторопливый разговор двух довольных друг другом людей. Давай, расскажи мне немного о своей семье.

Анна смутилась. Еще час назад ее возмущала зацикленность художника на своей персоне, а теперь казался невероятным его интерес к ее жизни. Разве должен он снисходить до простых смертных? Разве пристало ему интересоваться мелкими заботами и чаяниями? Ведь он совсем другой. И дело не в известности, не в славе и не в богатстве. Он думает по-другому, живет по-другому, чувствует по-другому. Все знают, что он любит жену совершенно невероятной, неземной, по-собачьи преданной любовью. Как ему понять другие отношения? Как оценить отношение родителей к детям, если своих у него нет, а сам он, по собственному признанию, сыном был весьма посредственным. Кстати, возможно, именно поэтому он отказался от идеи иметь своих. Или причина другая?

Они неспешно шли по улицам Фигераса обратно к церкви Святого Петра. Город, отдохнувший после сиесты, проснулся и наполнился звоном, шумом и гомоном. В сквере гоняли мяч ребятишки, на лавочках чинно восседали любопытные старушки, почтальон на велосипеде лихо крутил педали, направляясь по очередному адресу. Возможно, кто-то и узнавал в неспешно идущем мужчине великого художника, но здесь, а не в четырех вокзальных стенах, это узнавание было мимолетным и ничего не значащим. «Наш Сальвадор», – вот и все, что могли с удовольствием думать жители Фигераса о художнике, который родился и вырос в этом небольшом испанском городке и прославил его.

– …Расскажи мне немного о живописи. – Отец присел на кроватку Анны, не отрывая взгляда от мольберта, на котором стояла едва начатая картина. Девочка стояла около нее в задумчивости, держа в руках палитру и прикусив кисть зубами, словно раздумывала, какой цвет добавить на холст. Вопрос отца застал ее врасплох. Он никогда особо не проявлял интерес к искусству. Мать тоже никак нельзя было записать в знатоки, но она по крайней мере регулярно интересовалась делами Анны, выражала восхищение работами, и наверняка фамилии Пикассо, Рембрандта или Ван Гога были ей хорошо известны.

– Что рассказать? – Анна отложила палитру и повернулась к отцу. Тот пожал плечами:

– Не знаю. Ну, например, расскажи, что ты рисуешь? – Он кивком указал на картину.

– Пишу, – поправила девочка. – Это городской пейзаж. Церковь Святого Петра в Фигерасе. Нас возили туда на пленэр, и я сделала наброски.

– Подожди, подожди, – отец засмеялся, – не так скоро! Городской пейзаж, пленэр… Что это за непонятные слова?

– Городской пейзаж – картина из жизни города, а не природы. Они особенно удавались импрессионистам: Моне, Писсарро, Ван Гогу. Пленэр означает свежий воздух. Когда выезжаешь на местность и пишешь с натуры.

Отец встал рядом с Анной и обнял ее осторожно и ласково:

– Как же ты выросла, девочка. И какая умница стала! Хорошо, что я не позволил маме забрать тебя из художественной школы. А кто твой любимый художник?