Последний шедевр Сальвадора Дали

Мать давно ушла, а Анна все продолжала смотреть на свои натюрморты. Как ни старалась, она не могла найти явные преимущества последнего перед остальными. Она понимала, что мама права, а теперь видела еще и наглядные доказательства этой правоты. А кроме того, она знала, что Изабелла со всеми ее волшебными кистями, чемоданом красок, механическим мольбертом, водителем и гербовой бумагой никогда не станет не то что знаменитым, но даже просто художником.

На следующий день Анна пришла в класс раньше всех и положила кисть на стул Изабеллы. Она исправила свою ошибку. Она была уверена, что вернула бы чужое даже в том случае, если бы натюрморт затмил все ее ожидания. Она бы не смогла присвоить себе то, что ей не принадлежало. Но тем не менее стыд от содеянного не покидал ее и по прошествии пяти лет. Воспоминания были неприятны. Да, она вернула кисть, но это никак не могло исправить того, что она ее взяла. Выходит, Дали прав. Незачем стремиться исправлять ошибки. Это не приносит облегчения. А вот принятие этих ошибок облегчение приносить должно. Если ты принял и осознал – значит, в чем-то оправдал себя. А человеку, который живет в ладу с самим собой, нечего стыдиться.

– А вы не переживаете из-за своих ошибок? – спросила она художника.

– Не слишком. Я ведь не могу их исправить.

– А если бы была машина времени?

– Если бы да кабы… – Он поморщился.

– И все-таки, – Анна продолжала настаивать, – вы бы делали такую подпись на картине?

– Делал бы, не делал, – буркнул художник. – Вот мне прекрасно известна моя жизнь после того, что я сделал. И она меня вполне устраивает. И даже больше. Она мне нравится. А какой она была бы в противном случае, никто не знает.

– Она могла бы быть хуже, не напиши вы этих слов?

– Возможно.

– Но вы бы не испортили отношений с отцом и сестрой.

– Я мог бы испортить их в другой раз. Зато я понял, что мои родные не знают ничего о личности по имени Сальвадор Дали. А в противном случае я бы никогда этого не узнал.

«И действительно, – Анна задумалась, – не возьми я тогда эту злосчастную кисть, так бы и продолжала до сих пор считать, что тот, у кого лучше инструменты, имеет больше шансов проявить талант. Какая глупость!»

– Возможно, вы не пророк, но вы очень умный.

«Нужны ли Дали ее комплименты?»

Он смерил ее насмешливым взглядом: «Тоже мне, открыла Америку».

– Я всегда говорил, что особенность моей гениальности состоит в том, что она проистекает от ума. Именно от ума. И в моем Театре-музее все будет продумано до мельчайших деталей, чтобы никто не мог упрекнуть Дали в отсутствии вкуса и фантазии. У каждой вещи, каждого предмета будет свое, законное, только ей отведенное место. И каждому входящему будет понятно, что она должна находиться именно там, где находится. Посетители моего театра станут не просто зрителями, а творцами – участниками грандиозной инсталляции, вернее, перформанса в духе своеобразных древнегреческих ритуалов принесения даров во время празднеств.

Глава 7

«Я совершенно нормален. А ненормален тот, кто не понимает моей живописи, тот, кто не любит Веласкеса, тот, кому не интересно, который час на моих растекшихся циферблатах – они ведь показывают точное время».

– Пойдем! – Дали резко встал с камня и направился назад к входной арке театра. Анна последовала за ним. Художник развернулся и устремил свой взор к месту, на котором они только что сидели.

– Как ты думаешь, что должен видеть первым делом всяк сюда входящий?

– Не знаю… Ваш портрет?

Дали расхохотался:

– Поверь, дорогая, тот, кто придет к Дали, будет иметь представление о моем внешнем облике. Но в некотором роде ты права. Все, чем наполнятся эти стены, и будет мой своеобразный портрет. Только не внешний, а внутренний. Все, что меня занимало и продолжает занимать, получит тут свое пристанище. Париж был сюрреалистической колыбелью, в которой вскормили Сальвадора, а Фигерас станет его мировым оплотом и последним пристанищем. И на входе в этот храм величайшего из искусств зрителя должно встречать нечто поистине величественное, нечто сразу же поражающее воображение, западающее в душу, восхищающее мозг и ублажающее сердце. Что-то одновременно монументальное, величественное, но трогательное и находящееся в постоянном движении.

– Ваши растекающиеся часы? – обрадованно предположила Анна.