Последний шедевр Сальвадора Дали

– Никогда не понимал увлечение корридой, но безмерную храбрость тореро сложно не оценить. Тем более такому человеку, как Дали, склонному к мнительности, ипохондрии и беспокойству о собственном здоровье. Меня, знаешь ли, может довести до нервного изнеможения обычная простуда. Однажды в Америке я несколько раз чихнул и потом несколько дней пролежал в постели, думая, что умру.

Вид у художника сделался скорбным. Анне казалось, что подобные вещи нельзя говорить серьезно. Она уже почти усмехнулась, но вовремя вспомнила, что Дали «никогда не шутит», и сдержалась.

– Это ужасное состояние: ждать того, что всегда считал совершенно невозможным. Гений Дали бессмертен, я так считал и считаю. Но невидимые и вездесущие бактерии могут оказаться сильнее гения. Осознание этого меня сломило. Дали всегда был брезглив, осторожен и внимателен к своему здоровью. Но теперь я аккуратен вдвойне. Люди, поступающие в корне наоборот, а тореадоры, безусловно, относятся именно к таким людям – рисковым и отчаянным, – вызывают во мне одновременно любопытство, поклонение и осуждение. Да-да, я глубоко убежден в том, что пренебрежение своим здоровьем достойно всяческого осуждения, но поскольку в данном случае это пренебрежение связано с удивительной отвагой и отчаянной храбростью, я не могу загнать свои чувства исключительно в отрицательное русло.

– Тореадоры не могут вызывать пренебрежение, – заявила Анна со страстью истинной испанки.

– О! – Дали снисходительно улыбнулся, кончики усов приподнялись еще выше. – Если пожелаешь, Дали найдет толпу недоброжелателей, которая назовет тореро убийцами быков и никак иначе. Их храбрость окажется безумством, благородство дурновкусицей, а профессия – пережитком прошлого, атавизмом, не желающим умирать из-за пошлой и необразованной публики, падкой на дешевые зрелища.

– Дешевые?! – Анна насупилась. – Вот уж нет!

– Если что-то стоит дорого, как билет на корриду, это вовсе не означает, что оно того стоит.

Художник выудил из кармана маленький блокнот и ручку, размашисто расписался на листке и протянул его Анне:

– Держи! Уверен, что найдется не один идиот, что захочет приобрести у тебя эту бумажку за кучу денег. Но, посуди сама, разве есть в ней по-настоящему что-то ценное?

Анна дрожащей рукой, стараясь не помять, спрятала листок в карман юбки. «Конечно, есть! Конечно! – хотелось кричать ей. – И я ни за что не продам его даже за миллионы денежных куч!»

– Вот «Галлюциногенный тореро», которого я перенесу на ткань, будет гораздо ценнее. Мне нравится эта картина. В ней собран весь Дали. К тому же в ней действительно удалось воплотить идею двойного образа. Мой Манолете вырисовывается из фигуры Венеры. Его глаза – это ее голова, а нос – грудь, рот – тень, скользнувшая по ее животу. Одежда тоже выписана самым тщательнейшим образом, а зритель видит в этом небрежность. И это и есть высшая ступень гениальности!

Анна не отрывала глаз от художника. Когда он принимался так безыскусно и неприкрыто себя восхвалять, то буквально перевоплощался из человека в античного бога. Он походил на Зевса, правящего миром, который по праву считает себя центром вселенной. Он делался выше ростом, фактурнее и занимал собой все пространство, вынуждая собеседника буквально растворяться в его речи, которая звучала с тем безмерным пафосом, что охватывает человека, совершившего нечто чудесное и неповторимое. Для Дали и всего остального мира этим чудом, конечно, были его работы. И об одной из них он продолжал вдохновенно говорить:

– Рубашку Манолете я превратил в мантию Венеры, зеленую тень около рта – в галстук, а куртку распластал по скалам, где покоится голова сломленного быка. Но важно не то, как, что, где и зачем Дали все это изобразил. Важно, как и где он это придумал, что привело к созданию образа. Художник отличается от других тем, что он обращает внимание на детали, ускользающие от других. В данном случае я всего лишь подержал в руках пачку карандашей марки «Винус Истербрук», на которой была изображена Венера Милосская с носом, щекой и ртом тореро. Всего лишь мгновение, секунда, – ничто и так много одновременно. Миллионы пожмут плечами и скажут: «Какая чушь!» А Дали, Дали создаст очередной шедевр.

Художник театрально шаркнул ножкой и поклонился. Анна подавила в себе желание аплодировать. Ведь разыгранная сцена действительно походила на искусный спектакль, а его исполнитель заслуживал букетов, оваций и криков «браво». Впрочем, она сдержалась. Ведь Дали явно не собирался заканчивать, и девушку ждал впереди еще не один выход артиста на бис. Анна решила его ускорить: махнула рукой в противоположную сторону от воображаемого «тореро», спросила:

– А что будет там?

– Что-то не менее грандиозное, – живо откликнулся художник. – Геометрически выверенное пространство будет тщательнейшим образом продумано и организовано в моем театре. Хотя зритель будет исполнен уверенности в том, что полотна и скульптуры расставлены в хаотичном порядке. Но нет, нет и еще раз нет!

Он повернул голову налево и несколько секунд молча рассматривал пустоту, потом сказал: