Последний снег

— Ну и пусть дрыхнет. Пошли. Тоска зеленая. — Он с силой одернул черный свадебный пиджак, видимо уже надоевший ему, съехавший на спину. — Вот возьму и искупаюсь в чем есть.

— Не валяй дурака, Митька, — взмолилась Аня, зная, что Митька в самом деле может искупаться. — Вернись к невесте, попроси прощения.

— Чего не хватало, — возразил Митька. — Она, Маша, знаешь, какая была, пока в загс не сходили. Цветок Абхазии… Притворялась она. — Зло блеснув глазами, Митька продолжал: — Оказывается, я дубина. Вилку и ложку не так держу, стихи не умею читать… Выучилась на библиотекаршу.

— А ты терпи, — сказала Аня. — Она, наверно, нервничает, свадьба все-таки.

— Раскусил я ее поздно, Анюта.

— Любишь же ты ее.

— Любил, — стукнув три раза кулаком по виску, Митька невесело улыбнулся.

— «Любовь была, любовь еще быть может…» — протянула Аня.

— Стихи? Когда же мне стихи наизусть выучивать? А-а, все вы такие… Сначала стихи, потом — вилки-ножи… Ладно, прости. Пойдем, посидишь у нас.

— Не могу, Митька, честное слово — не могу. Устала.

— Понятно, — свесил голову Митька. — На хоть вот это. Хотел в кустах выпить, да раздумал. Мне-то не дают ничего, кроме шампанского. Думают, буянить буду.

Он вытащил из кармана бутылку ликера. Поставив ее возле порога, прямой, совсем отрезвевший, пошел к выходу.

— Будь счастлив! — вслед ему сказала Аня.

— А что еще остается… — грустно проговорил Митька.

Набросив на дверь крючок, Аня вернулась в прихожую, повертела в руках бутылку.

— Не спишь? — спросила она.

— Разве заснешь, — откликнулся Федор. — На простыню смотрел. Настоящий театр теней.

— Пропустишь после баньки? У меня, правда, закуски никакой нет. Но это ликер.

— Давай, — зашевелился Федор.

— Ты лежи, не вставай, — сказала Аня. — Я тебе принесу.

Она налила в два стакана: себе половину, Федору — полный. По-деревенски, от души. Осторожно, чтобы не пролить в сумраке, зашаркала по полу, подала стакан Федору, придвинув табуретку, села у изголовья.

— За Сашку, — прошептала Аня.

— За Сашку и за тебя, — Федор приподнялся.

Пили медленно, долго справляясь с липким густым ликером; пока допивали, хмель начал действовать: со звоном ударил в голову, но не взбодрил.

— Обои можно им клеить, — сказал Федор.

Захмелевшая Аня от внезапного смеха совсем обессилела, но примолкла и сжалась, почувствовав на ноге теплую ладонь Федора. Положив другую руку на спину, Федор привлек Аню к себе, прижался к щеке, искал губы. Аня удивилась тому, как тело ее, помимо желания, сильно и властно отозвалось на ласку. Она покорно клонилась к Федору, и, если бы не мгновенный, ужаливший ее страх — она знала, что могло случиться. Память пробудилась — другие, вчерашние руки вспомнились Ане.

Аня резко высвободилась, добралась до жесткого топчана и легла. Немного погодя стала ее бить дрожь — неудержимая и безжалостная.

9

Федор проснулся, но глаза не открыл, слушал сквозь дремоту мягкий далекий шум дня. Он полежал, давая телу обрести легкость, которая после сильной усталости и крепкого сна приходит долго. Он лежал, пока солнечный луч не добрался до него. Хотел повернуться на другой бок, и вдруг вспомнил, где он.

Явь накатила на него со всех сторон — с запахами лекарств, каменной сыростью, проштемпелеванными простынями. Только солнечное пятно, широкое и отрадное, жило отдельно от вещей, напоминающих о человеческой бренности, от этих инструментов, замораживающих сердце одним лишь синеватым блеском.

Комната словно бы стала согреваться. Это, наверно, от теплой и доброй мысли об Ане, хотя ее, как уже догадался Федор, в соседней комнатушке нет. Оттого, что ее нет, еще сильнее, резче обозначился на душе след, оставленный вчерашним днем.

Вспомнилось Федору, как мать слезно собирала его в дорогу к морю. Он, отслужив действительную в подплаве, всего две недели гостил у нее на Волге, в деревне под Саратовом. Должно быть, материнское предчувствие подсказало ей, как сложится дальнейшая жизнь Федора — жизнь с фартовыми деньгами, гульбой и драками, случайными изнуряющими подругами.

Самому Федору казались эти материнские страхи нелепыми, что едет он к морю искать настоящую мужскую долю. Он испробовал ее, остался доволен, но не миновала его и другая — та, которой боялась мать. В письмах ее сквозила тревога, в них, коряво и нескладно написанных, чувствовалось — изболелось ее сердце, захлестнутое тоской по единственному сыну.

Потом пришло то, что должно было прийти рано или поздно — Федора замучила совесть. Совесть за мать, забытую в разгульные, без оглядки прожитые годы.

В этот раз Федор, приехав к матери, будто замаливая грехи, провел дома три тихие недели. Отчужденность, которая пролегла между ним и матерью, вроде убавилась за это время. Но когда Федор, уезжая, посмотрел на мать с парома, печаль кольнула грудь: одиноко ей, одиноко…

Сейчас Федор отметил, что он, вспоминая мать, непрестанно думает об Ане. О ней, год с лишним прожившей в этой зеленой каменной халупе, о ней, не защищенной ни опытом, ни хитростью, думал Федор…