Последний солдат Третьего рейха

В Киеве мы без труда сели в поезд, направлявшийся в Польшу. Путешествие прошло в гражданском вагоне, заполненном до отказа. С нами ехали русские: тут нам представилась возможность познакомиться с ними лучше, чем на войне. Состав с разными вагонами ехал по колее, которая вела через бесконечные болота Припяти. Русские не переставая горланили песни, непрерывно пили и предлагали выпить солдатам. Стоял невероятный шум. На полустанках люди входили и выходили; шутки самого неприличного свойства утопали в раскатах хохота. Женщины смеялись еще больше, чем мужчины. Так мы и ехали из Украины в Польшу. Через два с половиной дня прибыли в Люблин, где надо было делать пересадку. В Люблине жандармы произвели досмотр, а до отправления нам было приказано посетить военного парикмахера. Но мы так боялись, что не успеем на поезд, что отважились нарушить приказ. Нам с Гальсом и Ленсеном удалось пройти через пост военной жандармерии нестрижеными. Как оказалось, рисковали мы не зря: иначе б наверняка опоздали.

В Познань мы приехали посреди ночи. Здесь прием был организован как следует. Нам выдали талоны в столовую и казарму; для регистрации паспортов было приказано явиться в штаб утром. Он работал с семи до одиннадцати, но нам посоветовали прийти не позднее шести часов, потому что тут всегда выстраивалась очередь. Нам показалось странным слышать подобное. Ведь тогда отпускники, прибывшие в Познань, скажем, в пять минут двенадцатого, будут ждать до утра, чтобы продолжить свой путь. Думаю, эти ухищрения были призваны сохранить войсковой контроль над солдатами даже тогда, когда их направляли в отпуск. Так, с Восточного фронта можно было прислать приказ об отмене отпуска, пока человек еще не успел уехать. Бюро, через которое проходили солдаты, возвращающиеся на фронт, напротив, было открыто круглосуточно.

Остаток ночи мы провели в казармах, напомнивших мне о Хемнице, а в шесть утра уже ожидали своей очереди у штаба. Впереди стояло человек двадцать. Наверное, они провели там всю ночь. К семи же часам толпа достигла трех сотен человек. Бюрократы, которых так и распирало от важности, не торопясь проверяли наши документы, а мы стояли, храня напряженное молчание. Жандармы у двери были начеку: в случае чего тот, кто выйдет из себя, рисковал лишиться отпуска.

Получив необходимые печати на документах, мы отправились в зал, расположенный в здании напротив, где проверили форму. Еще раньше нам приказали до блеска натереть сапоги и начистить кители: глядя теперь на нас, все решат, что в России царит стерильная чистота! А в конце нас ожидал приятный сюрприз: женщины в форме раздали деликатесы, завернутые в бумагу с изображениями орла и свастики. На обертке красовалась надпись: «Храбрые солдаты! Счастливого вам отдыха!» Милая родина: она никогда не забывала нас!

Гальс, готовый на все ради мясного бульона, никак не мог прийти в себя:

— Если б нас так кормили в Харькове!

Подарки тронули нас. Казалось, выдав колбасу, варенье и сигареты, нам отплатили за ночи, проведенные в жутком морозе, и путешествие по грязным дорогам в районе Дона. Мы с Гальсом направились в Берлин, а Ленсен поехал в Пруссию.

В Берлине мы убедились, что война вовсе не окончена. Как вблизи Силезского вокзала, так и в округах Вайсензе и Панков виднелись развалины зданий, разрушенных первыми бомбежками. Но в целом жизнь огромной столицы шла своим чередом.

В Берлине я был впервые; здесь мне предстояло выполнить обязательство, которое я дал сам себе. Я решил, что должен встретится с женой Эрнста Нейбаха, которая жила с его родителями в южном районе города. Гальс уговаривал меня подождать до тех пор, пока я не окажусь в Берлине на обратном пути. Но я прекрасно понимал, что не захочу на день раньше уезжать из родительского дома, да и родители до последней минуты не захотят меня отпускать. Гальс осознавал это, хоть и пытался меня переубедить. Ему тоже не хотелось понапрасну тратить время, и при первой же возможности он отправился в Дортмунд, предварительно заставив меня пообещать, что я навещу его.

Лучше бы я последовал разумному совету, который давал мне друг. Уже на следующий день из-за пожара в Магдебурге я вынужден был остаться в Берлине — городе, который был мне совершенно незнаком и где приходилось прилагать нечеловеческие усилия, чтобы меня поняли.