Последний сплав

И тогда барка судорожно тряхнула кормой. Послышался треск. Румпель приподнялся кверху, с висящими на нем солдатами-рулевыми, затем рванулся вправо, разбросав их по палубе.

— Спускай лот!.. — закричал пропаще лоцман. — Второй спускай… третий!

Третий лот спустили так быстро, что из-под каната, от трения о борт, вылетел клуб дыма. И это спасло барку. Волоча за кормой полуторатонную т я жесть трех лотов, она отвернула нос от подводных «ташей» и нацелилась на берег. Ее подхватило какое-то странное течение.

Люди затаили дыхание, не веря своему спасению. А коломенка медленно подходила к правому гористому берегу.

Лоты подняли, баржу прикрутили канатами к береговым деревьям. Лоцман на лодке осмотрел руль и вышел на берег сумрачный.

— Вдребезги разнесло перо о таши. Ночевать придется. С утра чиниться начнем, а пока заваривай, ребята, кашу!..

7. ЕРМАКОВА ГОРА

Поручик крутился по берегу. Вынюхивал. Высматривал. Прислушивался. На дне его сознания затаилась жуткая уверенность, что эта случайная авария грозит ему бедой. Но он еще бодрился. На берегу — ничего подозрительного. И поручик начал разглядывать внимательно гору, к подножию которой они причалили.

— Ты чего вихляешься, как козел непривязанный? — подошел к нему лоцман. — Слазим-ко лучше на гору. Взглянем, нет ли поблизости чего-нибудь такого, что нам с тобой не по вкусу. Чуешь, о чем речь?

Они начали подниматься по голым гранитным утесам к заросшей лесом вершине.

— Как эта гора называется? — посмотрел поручик на карту. — Не знаешь?

— Как не знать, Ермакова гора! А почему так — вот слушай-ко. Давай сядем, я выше не пойду, ноги не держут. Старость не радость!.. Здесь, внутри горы, прежде люди жили, чудь волшебная, заклятая. Они и доселе в горе живут, иной раз слышно, как они промежду собою разговаривают. А Ермак, бают, в Сибирь тремя войсками шел, тремя путями![7] Одно войско, и Ермак с ним здесь по чусовскому берегу шло. А тута, видишь, тропа только одна, ее никак не минуешь. Попало ермаково войско на эту тропу, а чудь волшебная и почала сверху каменьями бить! Ермак видит, не совладеть ему с чудью клятою — давай, говорит своим молодцам, назад подадимся. Как бы в роде по-вашему, по-военному, отступление устроили. Отошли они назад, а тут вечер, тут ночь, а чудь по ночам силы не имеет. Ну… заклялись они и колдовством своим в гору ушли. А Ермак подглядел, сквозь какое место они в камень ушли, да на том месте крест и высек. И посейчас, этот крест виден, ежели выше по тропке подняться. Так волшебные люди чудь за этим крестом и сидят, и выходу им теперь нет. Слышно, иною ночью, как они там плачут, жалуются: гу-гу-гу!.. — гудят в горе.

— Хороша сказка! — улыбнулся бледно поручик. — К ночи лучше не рассказывать. Но только чудь волшебная нам не страшна. Других надо опасаться! Я выше пойду, до вершины поднимусь.

— Ну что ж, гуляй! Гляди, однако, волчья свадьба не сожрала бы. У них, у серых, сейчас самое гульливое время. Яруют! — засмеялся лоцман нутряным, затаенным смешком. — А я вниз поплетусь, кашу хлебать.

Поручик расстегнул кобур и пошел медленно вверх по тропке. Справа по-прежнему голые угрюмые камни, слева — обрыв к реке, и внизу маленькая, как игрушечная, барка. А вот и крест, грубо высеченный на скале каким-нибудь раскольником-отшельником. «Чудь! В какую чушь верят эти дикари!..»

Крепким ароматным настоем распустившихся деревьев и трав ударило в ноздри. Исчез голый камень скал. Кругом, и справа, и слева могучий лес и высокая сочная трава. Дюжие сосны, пихты и ели, молодые липы, и клен, и корявый илем, унизанный цветами, похожими на шишки хмеля. На опушке — трубчатые листья черемухи и яркокрасный пион, или, по-местному, Марьин корень, которого так боятся гадюки.

Где-то лепечет студеный родник… Поручик стоял на вершине Ермаковой горы.

Спрятавшись за толстую сосну, чуткими стеклами бинокля прощупывал окрестность. Обтаявшие и зазеленевшие вершины гор и хребтов спокойными, могучими волнами уходили вдаль, в кипящее золото заката. Нигде ни признака человека: ни крыши, ни дымка, ни собачьего лая.

Пустыня!

Поручик сел на поваленное бурей дерево. От быстрого подъема кровь била в виски, шипела в ушах. И шум этот начал приближаться, разрастаться, и слышались в нем осторожные крадущиеся шаги, глухие, словно подземные голоса: гу-гу-гу!..

Поручик вскочил. Что это?.. Чудь в горе разговаривает?! Отплюнулся раздраженно:

— У страха не только глаза, но и уши велики! Чёрт… неужели трушу!

Сдерживая поднимающуюся изнутри неуемную дрожь, прислушался.

Чусовая плескалась в берега, шумно вздыхала бурунами у бойцов и на «ташах». В прибрежных кустах хрипло залаяла лиса, в глубине леса забормотал тетерев, на ближайшей отмели густо загоготали гуси.

Пустыня!

Поручик огляделся еще раз. Дыбятся горы. На потемневшем небе рассыпались крупные, как орехи, звезды. Костры, разложенные солдатами на берегу, длинными огненными столбами отражаются в воде. А кроме — ни луча, ни искры.

Пустыня!..

Но спускаясь с горы, пугливо оглядывался, вздрагивал от каждого шороха и злился на себя за бабью нервность.