Последний сплав

Свободные от вахты солдаты пели складно и задушевно:

Реве-ела буря, дождь шуме-ел…

Чусовая тоже пела, звенела веселой весенней волной. С левого низкого берега несло сладкими клейкими запахами распустившихся берез. А правобережье вздыбилось серыми скалами гранита и белыми известковыми стенами — «иконостасами». А на гребнях прибрежных скал, высоко-высоко, погляди — шапка свалится, темнеет еловый и сосновый лес. Между двумя этими несхожими берегами Чусовая крутила такие «петли», как говорят здесь, на какие неспособна ни одна река в мире. Иная «петля» тянется километров на двадцать, а пешеходу, в узком месте «петли», по перешейку достаточно метров триста пройти.

— Ну и силища же в ей! — улыбался довольно Матвей.

— В ком? — не понял поручик.

— Да в Чусовой жа! На вид, словно озеро, не шелохнется, а погреби навстречу — тогда узнаешь. Сила! Никакому вашему пароходу не совладать.

Слова эти окончательно успокоили поручика. Он убедился, что на таком стремительном ходу, каким мчалась коломенка, ее на лодках не перехватить. Да и не справиться гребцам с ярым чусовским течением. А к берегу коломенка не пристанет до конечного причала, до линии белого фронта — так и приказал генерал.

И поручик лег на разостланную доху. Под мягким весенним солнцем, под ласковым ветерком думал в полудремоте… Чусовая! Древний путь из Азии в Европу. Эти прибрежные скалы эхом откликались на разгульные песни новгородских ушкуйников. Иногда ватаги новгородских «пробойных промышленников» клали свои головы и кости в уральских ущельях и лесах, но чаще робкие «не воистые» уральские дикари — Пермь, Печора, Югра или Чудь — покорялись новгородским воинам-купцам и платили дань «господину великому Новгороду».

Так основывались на Урале первые русские колонии.

А потом иные, невеселые песни услышала Чусовая. Заблестела месяцем на чусовских берегах беспощадная Строгановская секира, выросли на берегах вольной реки Чусовские Городки, со стен которых мрачными жерлами глядели пушки, а у запалов дежурили недремлющие пушкари. И под тяжелой Строгановской рукой застонала Чусовая без радостной крепостной и кабальной песней. Под защитой секир и пищалей выкачивали отсюда Строгановы соль и «мягкую рухлядь» — драгоценные меха.

И песни ермаковой сарыни слышала Чусовая. И ермаковы коломенки носила гульливая чусовская волна. Из Чусовой «заворуй Ермак» поднялся по ее притоку, речке Серебряной. А затем

По Серебряной шли  — до Журавлика дошли.
Оставили они тут лодки-коломенки,
На той Баранчинской переволоке…[6]

Так и сейчас еще поют на Урале.

По Баранче, азиатской уже реке, Ермак сплыл в Тагил, потом в Туру, Иртыш, и так в самое сердце кучумова царства, к сибирской столице — Искер. И не даром именем ермаковым названы по Чусовой и урочища, и пещеры, и бойцы…

…Мысли поручика прервал тревожащий, беспокойный шум.

— Что это шумит? — приподнялся он на локте.

— Чусовая о боец бьется! — взволнованно и бодро ответил лоцман. — Готовься, ребята!

Все ближе грохот бьющейся о камни воды, и вот из-за поворота показался боец, грозно нависший над рекой, а у подножья окантованный белой тесьмой беснующегося прибоя. Чусовая подхватила, как перышко, коломенку и понесла ее на боец.

— Перо влево!.. Круче забирай!.. — крикнул Матвей.

Но барка на обезумевшем течении не слушалась руля. Поручик зажмурился, как испуганный ребенок. Ему показалось, что угрюмый боец оторвался от берега и летит на коломенку.

— Спускай лот! — скомандовал лоцман. И тотчас с кормы бултыхнулся в воду на толстом канате «лот» — чугунная плаха в полтонны весом… Лот, скользя по дну реки и цепляясь за его неровности, затормозил ход барки. Она пошла тише и стала послушнее на руль. Кроме того, лот от тяжести своей скатился в борозду реки и, увлекая за собой корму, снова поставил барку на фарватер. Перед самым бойцом она нырнула носом в стремнину, словно поклонилась насмешливо утесу, и, обогнув его, вышла на спокойное плесо.

— Ловко, чёрт возьми! — восхитился поручик и засмеялся облегченно.

— Тридцать годов на этом стою! — самодовольно расправил бороду Матвей. — Знаю, что с Чусовой не шути, головой ответишь! А мне еще пожить хочется, винца с хлебцем попить!

И снова завернулся беззаботно в теплую доху поручик и вздремнул сладко. Вздремнули и солдаты тоже. И никто не заметил, что барка нацелилась носом на середину реки, где вода кипела ключом. Громыхнула вдруг барка, заскрипела всеми бревнами, что-то заскребло по ее дну. Затем она накренилась на левый борт и остановилась, мелко вздрагивая от бьющих в корму волн, как загнанное, испуганное животное. И тот час тишина на барке сменилась криками и воплями:

— На камни напоролись!.. Тонем!..

Камни!..

— Тихо-о! — подмял вопли и крики тяжкий бас лоцмана. — Перо вправо клади!

Барка помедлила, словно раздумывая, и медленно двинулась, по-прежнему вздрагивая.

— Пошла-а! — закричали на палубе. — Иде-ет!