Последний сплав

— А иди ты к нечистому, старый пес! — заорал злобно лоцман. — Чего липнешь, чего по пятам бродишь? Отвяжись, не то солдата крикну!

Лоцман плюнул под ноги Капралову и зашагал к поселку. Литейщик долго следил за высокой, плечистой фигурой лоцмана. И вдруг вздрогнул, стиснул кулаки.

Матвей поднялся на крыльцо главной конторы.

4. «СОВЕТ НА ФИЛЯХ»

Дом главной конторы, занятый под штаб бригады, стал страшен и недоступен. В комнаты никого не пускали, зловеще ныли там зуммеры полевых телефонов и сидели затянутые сигарным дымом угрюмые, озабоченные офицеры. Не только «гамаюны», — зареченцы тоже обходили этот старинный стильный дом с портиком, украшенным колоннами.

Но сегодня двери главной конторы принимали гостей одного за другим. Уверенно поднялся по знакомым ступеням мосье Лялайг, со смиренным достоинством прошествовал отец Анисим, пробежал торопливо господин Лейзе, по двое — по трое проходили купцы и бывшие чиновники. Их приглашали на второй этаж, в огромный двухсветный зал, усаживали за огромный, покрытый зеленым сукном круглый стол. Со стен зала смотрели на «лучших людей» грудастая Екатерина, плосколицый курносый Павел, длинноногий Александр I и, в траурной раме, румяный рыжебородый Николай II.

«Во главе» стола сел генерал, по левую его руку — «тетя Ляля», по правую — французский полковник в черном кителе и широких красных бриджах с черными лампасами. За креслом генерала встал восторженный адъютант. Отец Анисим и господин Лейзе, оба коротенькие, сытенькие, смешливые, сели рядом. И когда адъютант разложил на столе перед генералом огромную, как скатерть, аккуратно склеенную карту-трехверстку, Лейзе шепнул отцу Анисиму:

— Прямо-таки… совет на Филях!

— Только не против французов, а с французами! — тоже шепотом ответил поп, и оба фыркнули так, что все остальные участники совещания посмотрели на них удивленно и укоризненно.

Генерал откусил щипчиками кончик сигары, закурил и спичкой начал вымерять расстояния на лежавшей перед ним карте. Двое суток глядит он на эту проклятую карту, и двое суток она отвечает ему одно и то же: секретный эшелон, который штаб корпуса требует немедленно продвинуть к фронту, попал в ловушку.

Мост через Безыменку восстановить в короткий срок невозможно: береговые скалы круты, обрывисты, высоки. Как же перебросить эшелоны на магистраль, к разъезду? Генерал придумал было неплохое средство. Со стороны магистрали, к взорванному мосту паровоз подал десять пустых вагонов. Из Могильной выгнали всех, от мала до стара, для ручной перегрузки секретного эшелона. Но люди без толку простояли у взорванного моста весь день и всю ночь. Через Безыменку, вздувшуюся от таяния снегов в горах, не было ходу ни в брод, ни на лодках. Обычно смирная, сейчас она бешено ревела и несла на своих пенных волнах где-то снесенные деревянные мосты, сорванные плетни, смытые будки, бани, целые сараи… Ручная перегрузка не удалась. Оставалось одно — Чусовая, сплав. И баржа имеется — была заготовлена красными для эвакуации заводского оборудования. Но кто возьмется провести ее по коварной Чусовой до линии фронта?

Генерал отложил в сторону сигару и, поднявшись, изложил перед собравшимися свои затруднения. Но говорил он бодро, энергично, бодростью слов и тона стараясь заглушить наползающие сомнения и опасения.

— Вы — лучшие люди России! Вам мы доверяем вполне! — закончил свою речь генерал. — Советуйте! Помогайте!

Затем поднялся французский полковник и на чистейшем русском языке сообщил, что на данном направлении войска верховного правителя Колчака вступили в район французских концессий. Кроме Шавдинского завода, здесь расположены: Анонимное общество золотых приисков, платино-промышленная компания, Камское акционерное общество, золотые прииски Шарля Бруар и т. д., и т. д. Поэтому данным участком фронта особенно интересуются генерал Жанен[3], поэтому и он, полковник Пишон[4], присутствует здесь. И он должен, к сожалению, предупредить тех, кого это касается, что если через два дня секретный эшелон не будет переброшен на фронт, то генералу Жанену будет сообщено, что…

Полковник не кончил и обвел присутствующих недобрым взглядом. Его глухие, без блеска глаза давили, и все, а особенно генерал, почувствовали себя глубоко виноватыми и перед полковником Пишоном и перед генералом Жаненом.

Первым нарушил тяжелое, гнетущее молчание отец Анисим: