Последний Танцор

Дэнис перевела взгляд на фетровое чудо, потом опять на мужчину, и ее улыбка сделалась шире.

— Ладно. Если тебе так больше нравится.

— Уж поверь мне!

Позже, когда, свернувшись калачиком возле расслабленного тела Риппера, Дэнис Кастанаверас погрузилась в дрему, ей приснился странный сон.

Она стояла одна на огромной, безжизненной черной равнине, гладкой, как стекло, и ровной, как стол. Равнина простиралась Далеко-далеко, до самого горизонта, где тускло помигивали какие-то огоньки.

В какую сторону ни повернись, везде она видела одно и то же: клубящуюся чернильную черноту вверху и гладкую, блестящую черноту внизу.

Там, где смыкались два вида черноты, светились и мигали огоньки.

«Я была здесь раньше».

Но в тот раз все выглядело совсем по-другому.

Она лежала на влажных от пота простынях в девичьей спальне, на жесткой койке, которую ей выделили. На нее снизошел Дар, и это не имело ничего общего с тем, что рассказывали старшие и к чему ее готовили родители, сами получившие телепатические способности только благодаря генной инженерии Сюзанны Монтинье.

Лишь малая часть ее существа оставалась на койке. Большая же пребывала где-то там, на необъятной равнине из темного хрусталя...

Ей было больно. Чужие жизни, как свечи, горели и сгорали в темноте вокруг нее, колеблясь в хрустальной мгле; оживали на миг, потом взрывались, становясь пустотой, и их смерти сопровождались мгновениями дикого ужаса, который прожигал до дна душу девочки.

Это казалось тем же самым местом... но пустым. Сплошная темнота вокруг нее.

И разрозненные огоньки где-то в отдалении.

«Вначале, — из глубины пространства раздался чей-то голос, — было Пламя».

И Пламя внезапно возникло вокруг нее, прекрасное и одинокое, и с его появлением горячая, невыносимая радость охватила ее, наполнила любовью, похожей на ярость, на гнев ангелов.

2

Когда она проснулась утром, Риппера уже не было.

Дэнис пробудилась с болью в сердце, со всеобъемлющим чувством потери чего-то очень важного и дорогого, но чего именно, она не знала.

Она не помнила свой сон.

И было невыносимо горько и обидно, что жизнь ее так пуста.

Томми Бун задохнулся и закричал. Из темноты донесся голос. Его голос, который вот уже два дня медленно терзал Буна.

Это жестокие способы, — тихо вещали из тьмы, — но они срабатывают. Поэтому мы их используем.

Бун сидел на стуле с прямой спинкой, его руки были привязаны к подлокотникам, а щиколотки — к ножкам стула. Голова запрокинута, веки — отрезаны, и свет прожектора бил ему в лицо. Бун уже почти ослеп. Щеки его представляли собой сплошную багровую массу. Правый глаз вздулся.

На нем были только футболка и трусы — он спал, когда за ним пришли, — сплошь покрытые пятнами крови.

Кровь била струей из того места, где на правой руке только что находился его указательный палец. Сам палец лежал на полу и еще конвульсивно подергивался.

Один из палачей вытянул вперед руку Буна, а второй перетянул жгутом обрубок и лучом мазера слабой интенсивности прижигал его до тех пор, пока не прекратилось кровотечение.

Бун захлебывался криком все то время, пока с ним проделывали эту операцию, и замолчал только тогда, когда выключили мазер.

— Я хочу назвать тебе свое имя. — Вновь раздался голос. — Но сначала я должен узнать твое.

Бун попытался заговорить. Во рту у него было мертвенно сухо, последний раз его язык увлажнялся только собственной кровью. Наконец ему удалось хрипло прошептать:

— Пошел ты, Ободи!

— Я начал уважать твой народ. — Голос за бьющим в глаза светом звучал мягче и нежнее всего, что Бун слышал в своей жизни. Даже его мать не обладала таким голосом и жена, умершая, когда ему исполнилось всего двадцать лет.

— Вы люди с воображением, энергичные и достаточно жестокие. Знаешь, та неприятность, что я тебе доставляю, она связана с известным случаем в вашей собственной истории. Когда карфагеняне сражались с римлянами, они захватили римского военачальника по имени Регул. Они отрезали ему веки и привязали так, чтобы он смотрел на восход солнца. — Послышался смешок. — У меня было мало времени, чтобы ознакомиться с вашим прошлым, слишком уж занят был все эти годы. Может, потом у меня появится время, чтобы узнать больше. Мне хотелось бы понять вас, понять те силы, что сформировали вас. Кто ты?

Повелительная интонация подстегнула пленника, прорвавшись сквозь всю боль и усталость, что испытывал Бун, и он услышал собственный ответ как бы со стороны, будто кто-то Другой воспользовался его истерзанными связками:

— Томас Дэниел Бун.

— Очень хорошо, мой друг, — обволакивающе нежно похвалил голос, а я Джи'Суэй'Ободи'Седон. Когда-то я был Танцором Безымянного, ныне я орудие твоей смерти. Твое избавление от боли. — Слова доносились до Буна откуда-то издалека, пока он плыл куда-то в мареве боли и ослепительном свете, балансируя на грани сознания. — Сейчас, в это мгновение, мы с тобой одно целое. Ты это весь мой мир, а я весь твой. Я знаю тебя как никто и никогда не знал, понимаю все темные и яркие стороны твоей натуры как никто в жизни не понимал тебя. И я люблю тебя, Томас Дэниел Бун, за то хорошее, что есть в тебе. Освободите его.