Последний вечер в Монреале

Неровные синие чернильные строки детского почерка, сползая вниз по странице, пересекались с началом Двадцать второго псалма: «Хватит меня искать. Я не пропала; не хочу, чтобы меня нашли. Я и впредь буду исчезать. Не хочу домой. Лилия».

– Боже праведный, – сказал сыщик. Он взял Библию из рук Питера. – С такими уликами я нашел бы ее за десять минут. Сколько, ты говоришь, ей было лет?

– Одиннадцать с половиной. Пропала более четырех лет назад.

– Ровесница моей дочери. Откуда исчезла?

– Из какого-то захолустья, к югу отсюда. У ее матери дом в Сен-Жане, недалеко от американской границы. Отец – американец. Так что у ребенка двойное гражданство, и они с отцом, скорее всего, пересекли границу до того, как мать успела заявить об исчезновении. Так или иначе, девочка пропала на годы, и от полиции было мало толку. В прошлом году кто-то опознал их по плакату, и они чуть не попались в Цинциннати, но после этого как в воду канули. Бесследно. Сегодня вечером она может находиться где угодно.

– Записка свежая?

– Не очень. Некий набожный коммивояжер нашел ее в номере мотеля в Толедо три года назад.

– Три года назад. Значит, ей было восемь лет, когда она это написала. – Он все еще разглядывал записку, покачивая головой. Перед глазами промелькнула картинка – маленькая, коротко стриженная русоволосая девочка сидит, скрестив ноги, на кровати в номере мотеля и старательно пишет на Библии… он сморгнул.

– Самое большее. Ей еще могло быть семь. Три года назад записку нашел коммивояжер. Послушай, – сказал Питер, – мне бы пригодилась твоя помощь. Это раскрываемое дело. Она может находиться буквально где угодно. У меня нет зацепок. И месяц выдался тяжелый. Знаешь, Аня от меня ушла. Возьми увольнительную из полиции, поработай со мной над этим делом. И платят лучше.

– О боже, – сказал он, – я не знал про Аню. Сочувствую.

– Ну, она вечно твердила, что собирается уходить. Неужели мы так давно виделись?

– Пожалуй, – ответил Кристофер.

– Подумай о моем предложении. Если кто-то ее найдет…

– Подумаю. Можно позаимствовать?

– Конечно.

Кристофер вышел из бара чуть погодя. В Монреале был август, и душный день уступил место превосходному вечеру. С далекой реки подул прохладный ветер, и улица Сен-Дени засияла огнями. Кафе расплескивали свет и возгласы. Фонари светили сквозь кроны деревьев, выстроившихся вдоль тротуара, и повсюду люди: парочки, гуляющие в сумерках, девушки в коротеньких юбках, с разноцветными волосами и в солдатских ботинках. Куда-то спешат юноши с козлиными бородками, в беретах, покуривая сигареты. Неторопливо прогуливаются хиппи в шарфах, повязанных поверх дредов, лица у них благодушные. Люди ужинают за круглыми столиками на тротуаре, украдкой глазея на остальных.

Он неспешно прогулялся по пологому спуску улицы Сен-Катрин, души не чая в своем городе. Библия лежала в сумке на ремне. Это было изящное массовое издание, напечатанное на тонкой бумаге, предназначенное для похищения из американских гостиничных номеров, но он ощущал ее увесистость. Он тоже провел детство в разъездах и относился к происходящему с пониманием, но потом ему показалось, что Кристофера привлекла ее манера выражаться: «Я и впредь буду исчезать». Он в точности знал, что она хотела сказать. Из джаз-клуба он шел домой пешком, потому что прогулка занимала два часа, и ему хотелось побыть одному, поигрывая этой фразой, как полированным камешком в кармане. Кристофер убеждал себя, что прогулка нужна для принятия решения, но он еще задолго до того, как пришел домой, знал, что решение принято.

Жена на кухне слушала радио, расстелив на столе газету. Она подняла на него глаза и улыбнулась, когда он вошел, ничего не сказав. Он улыбнулся в ответ и зашел в гостиную, щелкнул выключателем светильника, раскрыл Библию на столе, чтобы перечитать записку. И забеспокоился: «Я не хочу, чтобы меня нашли». Позднее он поднялся наверх, но не смог уснуть, встал, чтобы взглянуть на дочь, спавшую под стеганым одеялом с овечками по краям. Потом долго пролежал, читая старое издание «Мифологии» Булфинча, купленное на улице у разносчика, и прислушивался, как жена беспокойно ходит по дому, то включая, то выключая радио на кухне. Что-то его тревожило. Он положил книгу на тумбочку и снова взялся за Библию. Детский почерк замарал часть Двадцать второго псалма. Он вслух прочитал псалом, а затем два первых стиха по памяти, глядя в лепной потолок: «Для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Боже мой! я вопию днем, – и Ты не внемлешь мне ночью, – и нет мне успокоения».

Он слышал, как где-то в недрах дома жена увеличила громкость радио, словно хотела заглушить голос Кристофера, но понял, что она не могла его слышать. Радио на таком удалении звучало расплывчато – тихое потрескивание помех, неслышные голоса. Он взглянул на часы. Три сорок пять ночи.

– Если ты не хочешь, чтобы тебя спасли, – сказал вслух Кристофер, обращаясь к потолку, – тогда к чему Двадцать второй псалом?

11