Последний Воин Духа

— А как же наш бедный Раймонд Могли? — вставил Уилл. — Не ты ли накануне вещал, что может весь этот снежок слегка поднавалил лишь для того, чтоб он стихи свои на площади прочитал? Он-то раньше, как всем известно, в сторожах ходил, и ничего кроме бутылки искать и не мыслил.

— Кто до того искал хлеб в первую очередь, сейчас будет его искать в первую очередь тем более. Но не всё так однозначно, мы видим, что…

— Но есть и те, — перебил Уилл, — кто искал хлеб, а теперь стихи читают. В первую очередь. Ты о таких исключениях хочешь сказать? Более того, ты сам о Могли вчера говорил, так что, выходит, себе противоречишь, Джон.

— А есть и такие, кто и посейчас бутылки в клетях ищет, и ни хлеба тебе, ни стихов! — еле слышно усмехнулся Пол, ненароком скосившись на Джона.

— Однако, мне договорить не дали, — буркнул Джон. — Слишком много в нашей ситуации условностей, неуловимых нюансов и всяких прочих «но». И к каждому в душу мы заглянуть не можем. Что мы знали друг о друге до того, как тётя Дженни всех нас собрала? Так же верно и то, что всегда есть исключения, а мы с тобой, Уилл, никак не обладаем всеведением. Если б я знал ответы на все вопросы, я и до того был бы счастлив, и знал бы, что делать и зачем. Сейчас же я просто размышляю вслух, и я вовсе не светоч в тёмной комнате. Но при этом мы свидетели небывалого возрождения! Могли не один такой, с десяток человек стали читать свои стихи. И со временем всё население может преобразиться! Кто знает, может даже и те, в чьи дома я с целительными проповедями ходил. А ведь есть ещё те, которые непременно вернутся, когда… когда всё закончится. И неоспорим тот факт, что и они переживают то же, что и все тут, потому как катастрофа явно не ограничивается пределами нескольких городков одного графства.

Уилл, поджав губы, смотрел на Джона; скептическая усмешка не покидала его лица в течение всего джоновского монолога. Он уже только собрался высказаться, как его опередили.

— Ребят, — ожила тут молчавшая Эмили, — но и стихи Раймонда мы можем оценивать лишь субъективно, раз весь мир безусловно обусловлен, извините за каламбур! А вот в глобальном масштабе… к чему они там приведут, какую ещё лавину собой обрушат… Может в них некий математический код содержится, который движением планет Солнечной системы управляет. Только ни Могли, ни мы в этом ни сном, ни духом!..

— Ну ты, мать, и замудрила! — и Джон оглядел Эмили с нескрываемым удивлением, смешанным с уважением.

— Во-во! — заулыбался наконец Уилл, обращаясь к Джону. — Я думаю, шанс есть у всех. Но кто мог измениться, тот уже заявил об этом на площади. И новых чудесных превращений не будет! Но ты же, Джон, словно не видишь очевидного; мы оба мечтатели, но я — реалист, а ты… похоже, теперь ты вообразил, что твой Рибчестер — рассадник новых шекспиров и байронов? То-то бы Могли удивился, узнай он, что он теперь не просто новый Байрон, который нынче о хлебе насущном и бутылках и думать забыл, а ещё и планетами Солнечной Системы управляет не отходя от кассы, с площади то бишь, да ещё прямо перед этой долбаной мэрией! — и Уилл, знакомо заухав, победоносно ткнул пальцем в тёмное пятно, слегка вырисовывающееся на фоне черного сгустка небес.

— Уилл, да я вовсе не считаю, что теперь тут только копни, и рибчестерские поэты затмят многовековую славу всех прочих мировых трубадуров свободы. Да и кое-где ты неверно изволил меня понять. Я никогда не говорил, что все теперь будут стихи писать. Обществу, к сожалению, всё ещё нужны представили… не очень творческих профессий. И их натуры вряд ли стремятся каждую ночь к звёздам или непроходимым девственным лесам Амазонии. К тому же, кроме пресловутых стихов есть и многие другие искусства. Но самое главное — вот что. Мне тяжело, но я верю — и по-другому я не умею — верю, что каждый человек способен измениться. Пусть не сейчас, пусть через тысячу, десять тысяч лет. И вот тогда уже не нужны будут, отпадут как атавизмы представители тех самых профессий. Все те, кто в порядке, не терпящем ни малейших возражений, приказывают одним что делать, а на других идут войной. Все те, кто выпускает бесчисленные тонны мусора, которым забиты все наши дома и головы; те, кто печётся лишь о том, чтобы люди с молоком матери впитывали важность накопления этого самого мусора. Но человек способен измениться! И не важно, за полвека до своей смерти, или в последний свой день и час. Если в это не верить, то вообще грош цена тогда собраниям Союза, журналам, выставкам, нашим бесчисленным разговорам, всему мировому искусству и… снегу вокруг.