Последний воин. Книга надежды

— По-хорошему? Тогда пошли чай пить… Надоело, Вилька! А ведь ты ещё, дрянь такая, сама передо мной виновата. Из-за тебя Варвара уехала. Ты зачем в деревню припёрлась? Я тебя звал? Я тебе какие-нибудь обещания давал? Ты чего в меня вцепилась, как в вешалку? Дать бы тебе по башке, чтобы искры посыпались!

У Вильямины, пока она слушала, как Пашута себя заводит, по щеке скатилась крохотная слезинка.

— Ну дай! Дай, если тебе легче будет.

А в Пашуте землетрясение произошло. Каким-то сильным толчком его сперва пригнуло к столу, потом выпрямило, и перед глазами крутнулись огненные столбы. И тут же он обмяк, остыл, неземная усталость его сковала. Слезинка Вилькина просверлила в его мозгу большую дырку.

А она к стене отшатнулась, руки на груди в ужасе стиснула, точно мертвяка углядела посреди шумного бала. Пашута злорадно подумал: «Ага, испугалась, так тебе и надо!»

— Пойдём, малышка, — мягко позвал он. — Чего уж нам делать теперь? Обоих жизнь одурачила. Но тебе она всё с надбавкой вернёт.

За чаем просидели около часа. На Владика любо-дорого было смотреть. Чинный, немногословный, чаёк из чашки в блюдце переливает. С Павлом Даниловичем вежлив, предупредителен. С Вильяминой — как с царевной. Она ворохнуться не успеет, он ей под локоток то медок, то бублик. Бубликов и сухих баранок они ворох принесли с собой. Вильямина бублики любила. Пашута вспомнил: когда она тут жила, он на эти самые бублики даже под подушкой натыкался. «Неужели, — подумал Пашута, — мы все, когда любим, дураками становимся?» Не мог он поверить в перемены, которые так старательно изображал Шпунтов. Эта нынешняя его приниженность впоследствии бедной Вильямине ой как отольётся…

— Ты, Виля, на его уловки, — посоветовал Пашута, — не очень-то клюй. Это он пока тихий и угодливый. Опомнится — даст тебе жару.

— Зачем так говоришь, Павел Данилович? — Шпунтов поднял на него скорбный взгляд. — Ты же ничего про меня не знаешь.

— Кое-чего знаю. Ты, Владик, по натуре балбес и диктатор. Я очень за Вильямину беспокоюсь.

Владик насупился, Вильямина за него заступилась:

— Ты же только сейчас, на кухне, говорил, что Владик хороший парень?

— Хороший, если ему дыхание пресечь.

— Мелешь чего попало, Пашка, — возмутилась женщина. — Вот уж не думала, что ты такой злобный.

— Ага! Защищаешь его. То ли ещё будет. Повезло тебе, Шпунтов. Вильямина — баба добрая. Вот уж ты над ней натешишься!.. Ты погляди, погляди, Вилька! Погляди, каким он меня взглядом ожёг… У него руки загребущие, глаза завидущие. Он тебя, Вилька, сожрёт и косточек не оставит. Я за ним такие дела знаю, после тебе расскажу.

Шпунтов поднялся и побрёл на кухню, якобы покурить. Будто они в комнате не надымили так, хоть топор вешай.

— Ты чего, Паш, совсем спятил? — тихо спросила Вильямина, и некая надежда заново пробудилась в её голосе. Она Пашуте улыбалась, как больному, ладошкой его руку на столе накрыла, погладила. — Ты чего на него набросился, милый? Ведь он ни в чём не виноват. Он страдает, Паша. Это мы с тобой перед ним виноваты.

Пашута отнял руку, поскрёб затылок. Судорога, которая чуть не свалила его на кухне, продолжала его корёжить, не видимая никому.

— Сиди тут, а я пойду извинюсь. Я всегда извиняюсь, когда виноват. Уже два раза в жизни извинялся.

В коридоре постоял у вешалки, потёр виски, подёргал кожу на щеках. Никуда боль не уходила, жгла внутри, сверлила. «Ох, — сказал он себе. — Ох, Варя, чёрт бы тебя побрал!»

Шпунтов сидел в углу, прижавшись боком к холодильнику. Лицо у него было отчаянное.

— А ведь я тебя понимаю, Павел Данилович. Раньше бы не понял, а теперь понимаю. Допекло тебя до самых печёнок. Допекло!

— Допекло, Владик. Стыдно признаться. Я скоро больших бед натворю. Ты лучше Вильку ко мне не таскай.

— Я её беречь от тебя буду.

Пашута достал сигарету из пачки.

— Тошно жить, Владик. Барабанами надутыми ходим по земле. А кто-то по нас палочками дробь выбивает. В ушах звон сплошной.

— Я тебя понимаю, — повторил Шпунтов с усмешкой.

2

Четвёртый день работал Пашута дворником на Чистых прудах. По его ведомству проходило пять домов и окрестности. Хлопот было не так много, но если относиться к своим обязанностям добросовестно, то день прокрутишься незаметно. Раньше у Пашуты было обывательское представление, что дворник — это тот человек, который стоит в разных местах двора, опершись на метлу с унылым, озабоченным видом, а потом на несколько дней исчезает.

В жизни всё не так просто. Вставать приходилось рано, до света, чтобы приготовить бачки к приезду спецмашины, на которой работали двое разбитных, полудикого обличья парней, впоследствии оказавшихся студентами Энергетического института. Ребята эти, Гриша и Гоша, белокурые, жилистые, похожие друг на друга как родные братья, всегда спешили, точно на пожар, и с самого начала отнеслись к Пашуте высокомерно. Они на него пошумливали свысока:

— Эй, дядя! Шустрей вращайся, товар портится.

— Ему нагибаться нельзя, он метлу проглотил.

Гоготали дружно, истово хлопали крышками бачков, гремели своими ухватами, словно на поляне резвились. Пашута их увещевал: