Последний воин. Книга надежды

Она вдруг перестала попадать себе в рот, промахивалась, пища большей частью валилась на пол, на её колени, обтянутые балахоном, она испугалась, глаза вспыхнули мольбой — и наконец расплакалась горючими слезами. Он поднял её на руки, невесомую, без тепла в теле, и отнёс в комнату. Пока нёс, она попискивала ему в ухо, и он уже точно знал, что обманут. Это не Варенька. Это кто-то другой. Он положил её на одеяло, погладил, расправляя на ней складки, как на гладильной доске. Она была ровная и твёрдая. Только сияющее личико возвышалось над подушкой, и было видно, что всем довольна.

— Догадался, Пашенька? — спросила эта, другая Варенька, старая, утолённая. — Хоть и догадался, а никуда теперь не денешься.

Он лёг рядом, стараясь не прикасаться к её телу, зная, что ему неизбежно предстоит ещё одно, кощунственное усилие. «Если она этого потребует, — подумал он, — мне амба». С этой мыслью и очнулся.

…В комнате он был один, вечерние тени вползали в окно. В воздухе пахло Вариными духами. То, что ему привиделось, невозможно было понять. Это не сон и не кошмар. Варино присутствие в комнате ощущалось не только запахом духов. Её улыбка, кажется, проступала в трещинках штукатурки, на потолке. «Крепко взяло меня в оборот, — подумал Пашута. — Что ж, коли смерть за мной приходила и жизнь уже кончилась, то так тому и быть».

Он не раз подмечал внезапную растерянность в глазах людей, которые натыкались на свой возраст, как на глухой забор. Есть роковая черта в жизни, когда будущее кажется безнадёжным, а прошлое никчёмным, и память полна сиротливых невнятных звуков. Пашута помнил, как после сорока лет глухо, намертво запил горькую его отец. И причин вроде у него не было. Семья нормальная, на работе ценили. Когда Пашута впервые попал на завод, его повсюду встречали уважительно: «Кирши сынок! Данилово чадо!»

Отец был строптивым человеком. Строптивые редко бросаются сослепу на зелье, они себя слишком высоко ценят… В чём же причина? А вот, видно, погнал отца в кабак страх перед никчёмностью всех жизненных затей. Возраст, возраст! Только вчера было тебе всё подвластно — и вдруг неожиданная слабость в коленках, будто кто-то невидимый враз высосал из тебя всю энергию. Утром заметишь, ты уже не тот, что вчера. Тяжко смирять гордыню, захочется напоследок распрямиться по-молодецки, чтобы кости затрещали, а как раз дыхание перехватит предательским спазмом. Выше головы не прыгнешь, нет. Был крепким мужиком, станешь осторожным. Научишься ловить течение стихий, чтобы не продуло ненароком. Ко многим движениям привыкнешь, которые прежде казались смешны. Только дураки живут, как трава растёт, и срок жизни для них неисчерпаем. А ты, который любил побеждать, трижды проклянёшь день и час своего рождения, который, оказывается, заведомо обрёк тебя не только на смерть, но и на зловещую тягомотину увядания. И беда и радость идут чередой, как зима сменяет лето, только в молодость нет возврата. Кто привыкает, а кто и нет. Отец неполных десять лет находил утешение в бутылке, а после сомлел в одночасье. Не захотел перейти на ту сторону, где бродят по обочине жизни беспризорные старички, вымаливая участие, как милостыню.

Много лет спустя осознал Пашута этот жестокий урок. И ему стало тошно. Отец был не прав. Смерть желанна, когда приходит в свой срок. Кто домогся её не ко времени, всего лишь беглец. Но в этом бегстве есть величие. Пашута не осуждал отца, он о нём горевал. Как бы славно они посидели нынче рядышком.

— Варенька! — окликнул он пропавшую суженую. — Роди мне сына, Варенька! Его никто не посмеет обидеть.

10