Последний вздох Аполлона

– Калверт тоже спрашивал меня об этом, – глухо проговорил Гончаров. – Всё верно. Пребывание Винсента в Лондоне совпало с первыми убийствами Потрошителя. Теперь я понимаю, что он имел в виду, когда писал Тео, что воздержание и добродетельная жизнь способны завести его в такие области, где он легко сбивается с пути. Его жертвами стали проститутки… Он был болен, Холлуорд. Но он гений. Мир не должен узнать о его преступлениях, иначе смерть Калверта окажется напрасной!

Учитель рисования встал из кресла и шагнул к «американцу». Прежде чем тот успел опомниться, Гончаров вырвал из его руки газетную вырезку и швырнул в огонь. На его висках блестели капельки пота.

– Хотите взять с меня обещание, что я не озвучу эту версию комиссару Пикару? – нахмурился Уолш.

– Это лишнее, – Дмитрий кивнул на чайный столик у камина. – Вы выпили яд. Я подсыпал его в ваш бокал, пока вы проверяли, не подслушивают ли нас из холла. Однажды я хотел лишить себя жизни, но мне не хватило духу. С тех пор я всегда ношу с собой пузырек с мышьяком. Он был при мне и в ту ночь. Когда я шел к Калверту, у меня, разумеется, и в мыслях не было причинить ему зло. Он рассказал о своем открытии, о том, как собирался его преподнести, представив Винсента величайшим злодеем всех времен… Я умолял его отказаться от этой затеи. Ради меня. Но Калверт не слушал. Он продолжал рассуждать о гении и злодействе, даже не глядя в мою сторону… И тогда я заметил на прикроватной тумбочке стакан с водой. В тот момент я понял, в чем мое предназначение. Я должен был принести в жертву дорогого мне человека – во имя искусства, которое важнее нас обоих… – Гончаров глубоко вздохнул, усилием воли прогоняя воспоминание. – Вы тоже унесете с собой в могилу тайну Ван Гога. Мне жаль, Холлуорд. Правда жаль.

Эмоции, одна за другой сменившиеся на лице мнимого американца, несколько озадачили Дмитрия.

– Увы, – сказал Уолш с неподдельной горечью. – Значит, я всё же не напрасно поменял местами наши бокалы.

Дмитрий похолодел. Он вспомнил, как отвернулся на несколько секунд, чтобы проследить за взглядом своего собеседника, и как при виде «Ирисов» где-то вверху живота шевельнулось нехорошее предчувствие… Страх неслышно подкравшейся смерти, неотвратимого, бесславного конца, к которому он был не готов, чуть не разорвал его сердце. Ноги подкосились. Если бы Уолш не поддержал его, он бы рухнул прямо на ковер.

Усаживая художника в кресло, Джозеф спросил:

– Что я могу для вас сделать?

Гончаров ответил не сразу:

– Принесите мне ручку и лист бумаги.

Когда Уолш, порывшись в конторке портье, вернулся в салон, лицо Дмитрия густо покрывала испарина.

– Я оставлю признание, – слабым голосом произнес он. – Напишу, что любил Калверта… и ненавидел за чувство, которое он во мне пробудил. Ненавидеть ведь достаточно, чтобы убить? Пусть думают, что это правда и что, раскаявшись, я решил уйти следом… Простите меня, Бэзил. Я рад, что вы поменяли бокалы. Но согласитесь: ужасные деяния Ван Гога должны остаться тайной! Обещайте, что сохраните ее, и оставьте меня одного.

– Даю вам слово.

Это было последнее, что услышал в своей жизни Дмитрий Егорович Гончаров.

Час спустя лакей, заглянувший в Салон Муз, обнаружил бездыханного художника с предсмертной запиской в руке.

Эпилог

Джозеф Уолш удобно расположился в пустом купе первого класса, оставив позади меловые скалы Дувра. Таможенные чиновники благосклонно отнеслись к провозу внушительных размеров картины, которую экстравагантный молодой человек приобрел в Париже. По всему холсту разбегались хаотичные мазки краски, непонятные брызги без определенной идеи. Можно было подумать, что художник, писавший картину, принадлежал к какому-то новаторскому течению, отрицающему всё, кроме оранжевого цвета.

– Современная молодежь называет это искусством, – усмехнулся таможенник, пока Уолш оплачивал пошлину за сигареты и одеколон. – Надо же так подписать – «Последний вздох Аполлона»! Позвольте спросить: какой из этих бесформенных рыжих сгустков олицетворяет олимпийского бога?

Самоубийство раскаявшегося Дмитрия Гончарова вызвало шок у постояльцев «Луксора». Как оказалось, скромного учителя рисования никто не воспринимал всерьез.

– Теперь ясно, зачем он украл револьвер. Хотел застрелиться и не смог, – всхлипывая, заметила Кэтрин.

Пикар закрыл дело: предсмертная записка не оставляла сомнений в том, кто подсыпал яд Калверту Найтли. В тот же вечер комиссар арестовал Жана Шабо. К показаниям портье Дюпона добавилось свидетельство частного детектива, мсье Эжена Кателя, представившего полиции увеличенные негативы отпечатка большого пальца подозреваемого. Катель заявил, что действует по поручению своего нанимателя, имя которого он не в праве разглашать. Повторное снятие отпечатков дало прокурору основание для предъявления обвинения. Шабо продолжал упорно отрицать свою причастность к краже картины Верещагина. Поиски исчезнувшего полотна, как и следовало ожидать, не принесли результата.