Послеполуденная Изабель

Эмили так и не добралась туда, поскольку Эрик снова связался с ней, когда она проезжала через Париж. Он умолял дать ему еще один шанс. Говорил, что она – любовь всей его жизни, что он искренне раскаивается в своих гнусных прошлых поступках. Как натура ранимая, внутренне одинокая и склонная к депрессии, она купилась на эту чушь. И в новогоднее утро, сразу после рассвета, в моей квартире раздался телефонный звонок. Голос Изабель звучал так, словно она была в бреду. Прошлой ночью, во время пьяной ссоры с ее токсичным приятелем, когда они шли по мосту Пон-Неф, этот говнюк опять обрушился на Эмили. Она впала в такую истерику, что побежала от него и бросилась с моста. Падение составило двадцать метров. Уровень воды был низким. Она приземлилась с глухим стуком, а затем ее понесло вниз по течению. Боги не оставили ее. Неподалеку был пришвартован полицейский катер, патрулировавший реку в эту самую безумную из ночей. Один из копов нырнул в Сену и сумел подхватить девушку, прежде чем ее затянуло под воду стремительным течением. Его коллеги подняли их обоих на борт и помчались к берегу, где уже вызванная «скорая помощь» увезла ее в ближайшую больницу, а храброму полицейскому оказали первую помощь от переохлаждения.

Я слушал все это с ужасом, усиленным ранним пробуждением. Особенно когда Изабель сообщила мне, что Эмили упала на спину, раздробив два позвонка в позвоночнике, и набрала в легкие много воды.

– Она может быть парализована… у нее может быть повреждение мозга, – визжала она в трубку.

Я спросил название больницы.

– Нет, нет, нет… тебя нельзя видеть здесь со мной.

– К черту это… я еду.

– Шарль здесь. И он разваливается на части.

– Изабель, пожалуйста, позволь мне как-нибудь помочь…

Щелчок. Связь оборвалась.

И хотя я звонил и писал ей почти каждый час, так ничего и не услышал от нее на протяжении более чем тридцати шести часов. По молчанию Изабель я понял, что, сообщив мне о чудовищном происшествии, случившемся с ее дочерью, она дала мне понять: не дави на меня, пока я разбираюсь со всем этим кошмаром. Но на третье утро тишины я начал задаваться вопросом: что же мы за пара, если она закрывается от меня в такой критический момент?

Вскоре я получил текстовое сообщение:

Все идет от плохого к дьявольскому. Объясню позже.

Больше никаких сообщений.

Я совершил ошибку: сразу же перезвонил. Попал на голосовую почту. Сказал Изабель, что нам необходимо поговорить; что я отчаянно хочу знать, что происходит; что я готов помочь… и умолял позволить мне быть рядом с ней в эту минуту.

Я был угнетен. Мне было страшно. Я не спал. Я был зол на то, что меня вычеркнули из ее жизни. Мне следовало бы отступить, сосчитать до десяти. Но я чувствовал, что меня отталкивают. Выпихивают на обочину. Нехорошо признаваться в таких чувствах. Мы все хотим быть супер-альтруистами в трагический момент для того, с кем делим жизнь. Но разве я когда-нибудь делил жизнь с Изабель? Не было ли это лишь иллюзией, за которую я цеплялся? Не давала ли она мне понять: когда дело доходит до семьи, моей семьи, ты остаешься за периметром.

Вслед за тем отчаянным сообщением я отправил следующее:

Мои извинения. Просто беспокоился за тебя, за Эмили. Люблю тебя.

Ее ответ – тишина.

И наконец, спустя девять дней, 10 января 2001 года, текст:

Теперь я могу тебя увидеть. БП завтра? 17:00?

Я ответил:

Буду. Люблю тебя.

Ее ответ – молчание.

Я пришел в ее студию вовремя. Ни минуты опоздания. Код двери. Быстрым шагом через двор. Ее звонок. Жужжание электронного замка на открытие двери. Мне вдруг стукнуло в голову: вот уже много лет, как я живу в Париже. Мой французский чертовски беглый, хотя и с американским акцентом. А Изабель по-прежнему говорила со мной только по-английски. И она так и не дала мне ключ от этой квартиры. Точно так же, как никогда не спала у меня и упорно отказывалась от всех предложений провести вместе отпуск вдали от Парижа, с тех пор как я стал называть этот город своим домом.

Мы видим в жизни то, что хотим видеть. Особенно в отношениях с теми, с кем якобы создаем будущее. До тех пор, пока будущее не перестает быть надежной конструкцией. И тогда мы вынуждены признать, что жили в мире за пределами реальности. В том вечно мучительном мире, что зовется надеждой.

Я поднялся по серпантину лестницы, ведущей под крышу. Почему у меня было такое чувство, будто я поднимаюсь на эшафот, откуда есть только один, прощальный выход? Когда я добрался до верхнего этажа, дверь была распахнута. Но Изабель не встречала меня на пороге с явным желанием, как бывало. Она сидела за своим столом, с дымящейся сигаретой, уставившись взглядом в грязное окно перед собой, всем своим видом выражая безутешность.

Я подошел к ней. Когда я попытался положить руку ей на плечо, она дернулась, как будто ее ткнули электрошокером.

– Пожалуйста, сядь на диван, Сэмюэль. Это не займет много времени.