Посмотри, отвернись, посмотри

Это был не такой взгляд, как у остальных. Дядя Валера как будто хотел попробовать меня на вкус. Когда он улыбался, вперед, настойчиво желая первыми поздороваться, лезли его огромные зубы.

В понедельник утром Вика прислала сообщение, что не сможет приехать. Я усмехнулась: кто бы сомневался! Но она заявилась в среду. Потащила меня гулять, расспрашивала о школе… Вспоминала, как мы играли на берегу реки. Оставила на прощанье маленькое колечко с зеленым камушком.

Моя злость на нее улетучилась. Я не сказала ни слова из тех, что теснились в горле после нашей прошлой встречи. Наверное, все из-за этих воспоминаний… Я и позабыла, как она брала меня маленькую на речку. Мы бродили по песку, подбирали камешки. Однажды нашли в траве гнездо с яичками. Вика не подпустила меня к ним близко – сказала, мама-птица может испугаться и бросить деток.

Когда мы вернулись домой, она пошуршала в холодильнике и вскоре с таинственным видом принесла мне яйцо – легенькое, совсем невесомое! «Давай высидим из него птенчика!» Я с упоением включилась в игру. Яйцо лежало в моей зимней шапке под настольной лампой. А однажды утром я проснулась и увидела, что среди скорлупок сидит вязаный синий птенчик с настоящим хохолком из перышка!

Мы назвали его Какадуша.

Куда он делся? Я давно не встречала Какадушу… А ведь когда-то он спал со мной, и первым, что я видела, открывая глаза по утрам, было его лихое красное перо, заломленное набок.

Спустя неделю Зубастый появился снова. На этот раз отец не дал мне улизнуть. Вцепился в меня, притащил на кухню, толкнул к раковине, где возвышалась гора грязной посуды.

– Отмывай!

Дяде Валере, видите ли, понадобилась чистая тарелка. Как будто его кто-то собирается кормить! Чем, блин, дошираком?

Обычно я мою посуду с утра, перед школой. Отец с матерью могут всю ночь торчать на кухне. У отца привычка гасить бычки не в пепельнице, а в блюдцах. Он за три часа изводит двадцать тарелок. Приходишь – вся посуда в черных плевках.

Я вспомнила Вику, которая рассказывала, как работала посудомойкой. Ей нравилось, надо же! Под уютные мысли о сестре я по-быстрому перемыла всю груду.

– И вытри насухо! – распорядился отец.

Что за чудеса…

Глаза Зубастого прожигали мне затылок. Я ощущала его взгляд, как сползающий по стеклу плевок. Все ниже, ниже… Наспех промокнув последнее блюдце, я сунула его к стопке остальных.

– Все! Приятного аппетита!

– Не посидишь с нами, доченька?

Выражение отцовских глаз приказывало: «Останься!» Но я растянула губы в виноватой улыбке:

– Мне уроки надо делать!

Мать курила на продавленном диване – лохматая, в дырявой сорочке. Глаза мутные. Под левым глазом – бланш. В последнее время она совсем распустилась. Раньше хоть переодевалась при чужих. А теперь и дверь нараспашку, и сама валяется, как бомжиха на теплотрассе.

Я не удержалась: подошла, молча накинула на нее отцовскую рубаху. Мать сфокусировала на мне взгляд и удивительно ясным голосом спросила:

– Что, уже сторговали нашу овцу?

Я диковато взглянула на нее, попятилась и убежала в свою комнату.

Вскоре хлопнула дверь – мерзкий гость свалил. Я ждала, не позовет ли меня отец потупить вместе перед теликом… Но он не появился.

* * *

День, когда все случилось, я запомнила не целиком. Память сохранила ноябрьский ледок на столовском компоте. Снежное месиво под нашими кроссовками в спортивном зале. Все перепуталось, смешалось. В самом ли деле я зашла в магазин, увидела под прилавком бродячую собаку, которую сердобольная продавщица пустила погреться, и легла рядом с ней?

Вряд ли.

Но мне очень этого хотелось.

Приткнуться где-нибудь в тепле – и больше ни о чем не думать. Совсем. Не шататься по чужим дворам, распихивая пакетики в щели. Не слушать родительские вопли вперемешку с матом. Не проскальзывать в очередной раз мимо ментов, вызванных соседями. Я уже всех их знала по именам.

Перед подъездом стояла тачка дяди Валеры. Белая «Мазда».

Мне остро захотелось куда-нибудь свалить. Я попятилась, нырнула за угол и целый час бродила кругами. В очередной раз высунув нос из-за гаража, увидела, что «Мазда» исчезла. На меня навалилось такое облегчение, будто она сгорела вместе с хозяином.

Поднимаясь по лестнице, я распевала во весь голос:

– Но как бы не так! И как бы не был спокоен наш враг! Но я же вижу, как все вокруг, умирая от скуки, идут-идут к нему прямо в руки!

Я в тот год с ума сходила по «Вельвету». А от этой песни прямо сама не своя делалась.

– …Где ждет продавец, ждет продавец кукол!

Входная дверь была приоткрыта. Я толкнула ее, шагнула в пыльные потемки прихожей, привычно швырнула рюкзак в дальний угол – и надо мною воздвиглись две тени.

– Санечка пришла, – умильно сказал отец. Глаза хитренькие, как у напакостившего избалованного малыша, который знает, что его не накажут. – Здравствуй, Санечка! А мы как раз тебя дожидаемся.

Я слишком поздно уловила сладковатую вонь. Дядя Валера стоял за моей спиной, перекрывая путь к бегству.

Этот запах проник в мои ноздри, забил горло, просочился в мозги.

– Мне надо руки помыть… – выдавила я.