Посох пилигрима

Да это было и не так трудно сделать. Томаш хотя и подолгу молился у себя в комнате, но за то ни разу не ходил в церковь. В святые праздники, когда все обитатели Фобурга, а вместе с ними и я, грешный, пропускали чарочку — другую вина, гуляли и пели, скриптор весь день молился, плотно прикрыв свое единственное окно.

Не только это выдавало Томаша. Ему вредило все, что отличало от других людей, живших с ним рядом: старик не пил вина, не играл ни в кости, ни в карты, и никогда ничем не торговал. Даже то, что при своих весьма неплохих заработках, Томаш носил простую одежду без малейших признаков украшений, свидетельствовало против него — гуситы не имели права носить пояса дороже двух грошей.

А его вечное сидение за пюпитром, его фанатическое трудолюбие по переписке Евангелий сделали бы другого образцом благочестия — ходи переписчик в церковь, однако в случае с Томашем обращались в свою противоположность и становились из аргументов защиты в доказательства обвинения.

То, о чем я сказал, было известно каждому правоверному католику — противнику богемской ереси. Но кухмистер разбирался во всем этом гораздо лучше других моих домочадцев. Хансу было известно, что гуситы считают одним из греховнейших занятий танцы и музыку. И однажды кухмистер, переборов жадность, не пожалел вина и подпоил четырех моих служанок — коровницу, прачку, птичницу и горничную. А когда эти дамы изрядно развеселились, схватил дудку и стал выводить разухабистый плясовой мотив.

Служанки заплясали, завертелись. Толстая веселая коровница запела двусмысленную забористую песню. На швабских свадьбах иногда певали и не такое, но и эта песня не была отмечена печатью скромности.

Дело было летом, окно в комнате Томаша оставалось распахнутым. И надо ли говорить, что коварный мажордом учинил свое бесовское игрище как раз под окном старика-скриптора. Сначала старик со злостью захлопнул окно.

Однако звуки дудки и слова песни, по-видимому, все-таки проникали в его комнату, и потому он вскоре выскочил оттуда и, бормоча проклятия, убежал из замка.

Первая проба удалась, и теперь одноглазый кухмистер чуть ли не каждый день пел, плясал, играл на дудке, всячески задирая Томаша. То он начинал рассказывать, как крестоносцы жгли на кострах таборитов, а вокруг плясали и пели нанятые ландскнехтами пьяные скоморохи, чтобы муки еретиков были совсем уж нестерпимыми, то привирал, как сам он любил помогать палачам, когда у тех было слишком много работы, то хвастался своей торговой сметкой и изворотливостью, — словом, превозносил и восхвалял все то, что гуситы считали смертными грехами.

Так эта вражда, ни на минуту не затихая, тянулась и тянулась, скрашивая тоскливое однообразие деревенских будней.

Надо сказать, что я был недоволен всем этим, но все же не придавал происходящему большого значения — мало ли как относятся друг к другу люди? И разве можно примирить всех и каждого?

* * *

Я возвратился к себе, но долго не мог успокоиться, вспоминая разные случаи из неприглядной в общем-то распри кухмистера и скриптора. В конце концов я почувствовал острую вину перед стариком, доверившимся мне и понадеявшимся на мою защиту, и я пошел к нему. Но когда оказался в его комнатке, то увидел, что она битком набита людьми. Вокруг стола, тесно заставленного оловянной и глиняной посудой, за незатейливым ужином теснились Томаш и три незадачливых юных крестоносца.

Освальд, сидя в подушках, тоже подскребал что-то из объемистой миски. Рядом с ним на краю постели примостился поваренок Тилли, не сводя влюбленных глаз со своего новоявленного кумира. Взглянув на это святое семейство, я понял, что Томаш собрал его для Освальда: приятная компания, конечно же, должна была улучшить и аппетит, и настроение, и состояние больного.

— Ну, что, честные господа, — сказал я с улыбкой, — примите меня в свой отряд? Я не ужинал и, честно говоря, пришел пригласить всех вас к себе. Но я вижу, что вы неплохо устроились, и лучше уж я сяду за ваш стол, чем все вы пойдете ко мне.

Сотрапезники весело зашумели и сдвинулись на лавке, освобождая для меня место возле Томаша. Я сел и велел Тилли принести всем кувшин вина, а мне что-нибудь из съестного. Пока Тилли бегал на кухню, разговор не клеился. Мальчики смущенно молчали, а разговаривать о чем-то своем с Томашем было неловко.

Первая же кружка вина всем развязала языки. Даже Тилли попытался раз-другой сказать что-то. Однако чувствовалось, что мальчики ждут чего-то другого. Наконец Освальд сказал:

— Господин маршал, видит Бог, ребята просто мелют языками для того, чтобы убить время, а если сказать правду, то каждый уже досмерти заждался, когда вы расскажете о походе императора Зигмунда в турецкие земли.

— А почему именно об этом походе?

— А вы участвовали и в других?

— Я странствовал и воевал тридцать три года.

Ребята смотрели на меня, вытаращив глаза.

— Тридцать три года! — воскликнул Тилли. — Вот это да! — И добавил почти шепотом: — Тогда расскажите нам самое-самое интересное.