Посол Урус-Шайтана

— Кгм, кгм! — крякнул он, вытирая ладонью сухие усы.

Дед Шевчик, глядя на бутылку, в которой осталось немного горилки, смачно облизнулся.

Спыхальский приподнял веки, хватил пересохшими от жажды губами прохладный вечерний воздух.

— Арсен, друже… схорони меня на такой высокой горе, чтоб видать было всю Подолию… и ту землю, за ней… мою родную… Польску… — Он говорил тихо, с напряжением, но внятно. Видно было, что каждое слово причиняет ему невыносимую боль. — А если придется быть… в Закопаном, то… разыщи пани Ванду. Скажи, что я ей… все прощаю… даже измену… с тем глистом маршалком… Прощаю… как бога кохам[136]!..

Арсен отвернулся, чтобы пан Мартын не видел слез в его глазах. «Вот и довоевался, пан Мартын! Довоевался… И не увидишь своей отчизны и неверной Ванды, которую ты все же, несмотря ни на что, любил… Ты был с виду нескладный и чудаковатый, но имел доброе и по-детски нежное сердце. Ты был шляхтич, но из той шляхты, которую в народе зовут голопузой и которая ничего, кроме гонора, не имеет. Поэтому ты не чурался простого народа и стоял к нему ближе, чем к шляхетским магнатам, которые гнушались тобою и использовали как могли… Эх, пан Мартын, пан Мартын!..»

А вслух сказал:

— Не поддавайся отчаянию, брат Мартын! Не помрешь ты… Вот доплывем ночью до Сечи, возьму коней, и помчим тебя в Дубовую Балку… А там Якуб и дед Оноприй приготовят такую мазь, что враз поставят тебя на ноги. Будешь еще взбрыкивать, как жеребец копытами… Будешь жить не тужить! До ста лет!

На бледном, покрытом холодным потом лице Спыхальского промелькнула слабая улыбка.

— Добрый ты, Арсен, хлопак… Как брат ты мне!

Он закрыл глаза и, обессиленный, затих.

Чигирин

1

Шла третья неделя осады Чигирина. Русско-украинское войско переправилось возле Бужина на правый берег Днепра, в решительном бою отбросило турок и татар за Тясмин, захватило Калиновый мост и установило связь с осажденными. Но несмотря на то что турки потеряли двадцать восемь пушек, множество возов с порохом, табуны скота и коней, несмотря на то что в истоптанном бурьяне остались лежать сотни воинов падишаха, великий визирь Мустафа располагал еще достаточными силами, чтобы не впасть в отчаяние и не повторить прошлогодней ошибки Ибрагима-паши — сняться без генеральной битвы с позиций и бежать.

Когда войска остановились на укрепленном правом берегу Тясмина, а урусы, как донесли лазутчики, не проявляли намерения форсировать реку и с ходу напасть на турецкие позиции, Кара-Мустафа приказал всем пашам собраться на военный совет.

Большой роскошный шатер визиря еле вместил всех наивысших военачальников.

Кара-Мустафа сидел мрачный, насупленный, черный, как головешка. Паши молча переглядывались, ожидая страшную взбучку за поражение. Только надменный и хитрый хан Мюрад-Гирей держался независимо, давая всем понять, что ему все нипочем. За его спиной — пятьдесят тысяч всадников.

Но визирь заговорил необычным для себя тоном — тихо, без раздражения:

— Доблестные воины падишаха, аллах покарал нас за то, что мы принесли сюда, в дикие степи сарматов[137], мало ненависти в своих сердцах к неверным, мало мужества и желания прославить великую державу османов, солнцеликого хандкара и себя… Вот уже наступает четвертая неделя осады, а мы никак не можем взять этот проклятый город! А вчера и сегодня вынуждены были показать спины воинам гетмана Самойловича и Ромодана-паши… Позор нам!.. И я хочу спросить вас, прославленные полководцы, — и тебя, Ахмет паша египетский, и тебя, Суваш, паша константинопольский, и тебя, Кур-паша, и тебя, Чурум-паша, и всех вас, воинов, в чьей доблести я никогда не сомневался: почему мы, имея вдвое больше войска, чем у урусов, вынуждены сегодня позорно бежать с поля боя? Ну?

Наступило тяжелое молчание.

Кара-Мустафа застыл, как черная статуя.

Первым поднялся Ахмет-паша. Шелковым шарфиком вытер пот со лба. Начал негромко:

— Великий визирь и все доблестное воинство, по долгому раздумью я пришел к заключению, что по неведомым мне причинам аллах отступился от нас и уже не одаряет своих защитников милостью своею… Ничем иным я не могу объяснить гибель многих воинов ислама и потерю пушек… Мое войско уменьшилось на треть. А к урусам прибыли с севера свежие силы… Я не вижу возможности продолжать эту длительную и опасную для нашей славы войну. Я никогда не был трусом, но сейчас в мое сердце закрадывается страх. Аллах отступился от нас, и неверные могут одолеть нас… Поэтому я за немедленное почетное отступление, иначе и наше непобедимое войско погибнет, и все пушки потеряем. Утрачена будет честь державы до самого воскресения мертвых, а мы за это будем прокляты на веки вечные!

Ахмет-паша поклонился и сел.

Все молчали, хмурые, удрученные. Каждый понимал, что если до сих пор двухсоттысячное войско не смогло взять Чигирин, на валах которого до вчерашнего дня оставалось не более семи-восьми тысяч вконец измученных, изможденных стрельцов и казаков, то теперь, после того как урусы стали на левом берегу Тясмина и имеют свободный доступ в город, только чудо может помочь туркам и татарам добиться победы.