Посреди серой мглы (ЛП)

— БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ! — закричал Андрюс и, пошатываясь, двинулся к Лысому. — Если ты, дед, сейчас же не закроешь рот, я тебе язык вырву. И тогда тебе эти советские ещё добренькими покажутся.

Никто ничего не сказал, никто не попытался остановить Андрюса. Даже мама. Мне стало легче, словно эти слова произнесла я.

— Ты же ни о ком не думаешь, кроме себя! — не унимался Андрюс. — Когда немцы выпрут советских из Литвы, мы тебя на рельсах оставим, дабы никогда больше не видеть!

— Парень, ты не понимаешь. Немцы не решат нашу проблему. Они создадут новую, — сказал Лысый. — Те чёртовые списки… — пробормотал он.

— Тебя никто слушать не желает, понял?

— Она, милая, — сказала мама. — Дай, пожалуйста, ребёнка.

— Не отдавайте его им, — умоляла Она. — Я вас очень прошу.

— Мы не отдадим его охранникам. Я обещаю, — сказала мама. Она в последний раз осмотрела маленького, проверила сердцебиение и дыхание. — Мы завернём его во что-то красивое.

Она всхлипнула. Я пошла к открытым дверям отдышаться.

Вернулся Йонас с вёдрами.

— Почему ты плачешь? — спросил он, залезая в вагон.

Я покачала головой.

— Ну что случилось? — не отступал Йонас.

— Малыш умер, — сказал Андрюс.

— Наш малыш? — тихо переспросил он.

Андрюс кивнул.

Йонас поставил вёдра и посмотрел на маму, в руках которой был спеленатый ребёнок, а после на меня. Присел, достал из кармана камешек и поставил на полу ещё одну отметку. На мгновенье братик замер, а затем принялся бить камнем по тем отметкам, с каждым разом всё сильнее и сильнее. Йонас так бил, что я испугалась, что он может сломать руку. Я сделала шаг в его сторону, но Андрюс остановил меня.

— Не трогай его, — сказал он.

Я неуверенно посмотрела на него.

— Лучше пусть привыкнет, — сказал Андрюс.

К чему привыкнет — к неудержимому гневу? Или к такой глубокой печали, словно из тебя вырвали сердцевину и скормили тебе же, только теперь из грязного ведра?!

Я посмотрела на Андрюса, его лицо всё ещё оставалось опухшим. Он заметил мой взгляд.

— А ты привык? — спросила я.

Мышца на его челюсти дёрнулась. Он вытащил из кармана окурок сигареты и закурил.

— Да, — ответил он и выпустил дым. — Я привык.

Люди обсуждали войну, говорили, что немцы нас спасут. Впервые Лысый молчал. Я думала, не сказал ли он про Гитлера правду. Не получится ли, что мы сменим серп и молот на что-то ещё похуже? Кажется, никто так не считал. Папа мог бы сказать наверняка. Он всегда знает обо всём, только со мной никогда об этом не разговаривал. А вот с мамой — да. Иногда ночью я слышала из их комнаты шёпот и бормотание. Я знала: это значит, что они разговаривают об СССР.

Я подумала о папе. Знал ли он о войне? Знает ли, что у всех нас вши? Что мы сбились в кучу, и среди нас — мёртвый младенец? Знает ли он, как я по нему скучаю? Я сжала в кармане носовой платок, представляя себе папину улыбку.

— Ну не двигайся! — сетовала я.

— А у меня спина зачесалась, — лукаво улыбнулся папа.

— Нет, просто ты хочешь, чтобы мне было сложнее! — поддразнила я, пытаясь уловить его ясные голубые глаза.

— А я тебя проверяю. Настоящие художники должны уметь уловить мгновение, — ответил папа.

— Но если ты не будешь сидеть спокойно, у тебя глаза получатся косые! — сказала я, наводя карандашом тень по краю лица.

— Они у меня и так косые, — ответил папа и свёл глаза к переносице.

Я засмеялась.

— Что слышно от Йоанны? — спросил папа.

— В последнее время — ничего. Я отправила ей рисунок того домика в Ниде[4], который понравился ей прошлым летом. Она мне даже не ответила. Мама говорит, что она рисунок получила, просто очень занята из-за учёбы.

— Так и есть, — сказал папа. — Ты же знаешь, она хочет стать доктором.