Посреди серой мглы (ЛП)

Я шла как можно быстрее, но не бежала. Пыталась не помять рисунок в руке. Когда у меня не получалось заснуть, я решила рисовать. Портрет настолько удался, что Йоанна предложила подарить рисунок ему. Она уверяла меня, что мой талант произведёт на него впечатление. Его брат поспешил к Йоанне, встречая её на улице.

— Привет, незнакомка, — улыбнулся он Йоанне.

— Привет, — ответила сестрёнка.

— Привет, Лина. Что это у тебя? — спросил он про лист в моей руке.

Йоанна бросила взгляд на палатку с мороженым неподалеку. Я обошла её, пытаясь найти парня.

— Лина, — сказала она, протянув руку, чтобы удержать меня.

Но было поздно. Я уже увидела. Мой принц обнимал одной рукой какую-то рыжую девушку. Они непринуждённо смеялись, по очереди откусывая мороженое. В животе у меня резко закрутило.

— Я кое-что забыла, — отступая, сказала я. Пальцы скомкали портрет в вспотевшей руке. — Сейчас вернусь.

— Я с тобой, — сказала Йоанна.

— Нет, всё нормально, — заверила её я в надежде, что со стороны не видно, как у меня горит шея. Попробовала улыбнуться. Уголки рта у меня задрожали. Я повернулась и пошла, пытаясь не заплакать. Однако остановилась, прислонившись к мусорному баку.

— Лина! — Ко мне подбежала Йоанна. — Ты как, нормально?

Я кивнула. Развернула портрет. Красивое лицо. Порвала его и выбросила. Отдельные кусочки выпали из моей руки и полетели на ту сторону улицы. Парни те ещё идиоты. Все как один — идиоты.

41

Приближалась осень. Энкавэдэшники подгоняли нас всё больше и больше. Если кто-то хотя бы оступался и падал, ему сокращали норму хлеба. Руки у меня стали такие, что мама могла обхватить их пальцами одной ладони выше локтя. Я не плакала. Иногда желание плакать меня переполняло, но слёз не было — только в глазах появлялось сухое жжение.

Трудно было представить, что где-то в Европе неистовствует война. У нас же была своя собственная война — мы ждали, когда энкавэдэшники выберут следующую жертву и бросят её в очередную яму. Им нравилось бить нас в поле. Однажды утром они поймали какого-то деда, который ел свеклу. За это охранник вырвал у него передние зубы плоскогубцами, а нас заставили на это смотреть. Раз за разом нас будили посреди ночи, чтобы мы подписали себе приговор на двадцать пять лет. Мы научились спокойно сидеть возле стола Комарова с открытыми глазами. У меня даже получалось не привлекать к себе внимание энкавэдэшников, сидя прямо перед ними.

Мой учитель рисования говорил, что когда глубоко вдохнуть и представить какое-то место, то можно оказаться там. Увидеть, почувствовать. Во время этих походов к НКВД я этому научилась. В тишине я цеплялась за свои увядшие мечты. И только под прицелом обретала надежду и позволяла себе желания из самых глубин души. Комаров считал, что пытает нас. Но мы убегали в покой, внутрь себя. И находили там силы.

Не каждый мог просто сидеть. Люди не находили себе места, нервничали, уставали.

В конце концов кто-то сдался и подписал.

— Предатели! — тихо сказала, словно сплюнула, госпожа Грибас, щёлкнув языком. Люди спорили по поводу тех, кто так поступил. Подписал кто-то и в первую ночь. Я возмущалась. Мама сказала мне, что стоит пожалеть тех, кого заставили выйти за рамки собственного «я». Однако я не могла их ни жалеть, ни понять.

Каждое утро, выходя в поле, я могла предвидеть, кто подпишет документы следующим. Их лица пели песню поражения. И мама тоже это замечала. С такими людьми она пыталась поговорить, работала рядом в попытке приободрить их дух. Иногда у неё получалось. Хотя в большинстве случаев — нет. Ночью я рисовала портреты тех, кто сдался, и писала, как НКВД их сломало.