Посреди земли

Так вот. В той квартире на некой улице округа Ладьманёш мы с Тибором получили задание съездить в часовню, вырубленную в скальном выступе горы Геллерт. Там, в пристроенном к часовне монастыре, жили в те времена монахи, принадлежавшие к ордену святого Павла. Были среди них и поляки, поскольку в Польше орден также имел свои обители, храмы. Когда осенью тридцати девятого поляки, спасаясь от гитлеровцев, потоком хлынули в нашу страну, они прихватили с собой оружие. Часть оружия хранилась в монастыре и пещере-часовне. Вход в монастырь только через часовню, пояснил мне молодой человек, обритый наголо, по-поповски, И ведет туда железная дверь. В дверь следует постучать и, когда отворят смотровую щель, произнести пароль на латыни.

Я знаю латынь, и, наверно, поэтому выбор пал на меня.

— Ты запомнишь без записи? — спросил бритый.

— Попытаюсь, — ответил я.

— Ладно же. Слушай. Вот как это звучит: Mette linguam tuam in anum meum, carissime pater[11]. Теперь повтори.

Я не стал повторять. Рассерженный, я засмеялся.

— Сам-то ты знаешь, что это значит? — спросил его я.

— Конечно, знаю. Это тот самый предмет, который тебе должны целовать.

— И это я должен сказать священнослужителю? Выступить в роли шута горохового?

— Вот именно. Так было условлено. Ведь такая галиматья ни у кого не вызовет подозрения. Запомнил? А поймешь ли ты, если и ответят тебе на латыни? Брат ордена святого Павла поляк и венгерского языка не знает.

Спустя два дня, уже в сумерках, однако до начала светомаскировки, мы с Тибором подкатили к подножью горы, где была часовня-пещера, и остановились напротив входа в водолечебницу «Геллерт». Тибор остался в машине, а я неторопливым, размеренным шагом направился наверх, в часовню. Войдя, преклонил колени, осенил себя крестным знамением, оглядываясь меж тем, нет ли здесь кого-нибудь или чего-нибудь подозрительного. Кроме молящихся, седого старца и четырех безобидных тетушек, не было никого. Я прошел в первый ряд, опустился на колени возле одной из молельщиц и тоже, кажется, начал творить молитву, так как трусил ужасно. Ведь бритого парня я совершенно не знал, он просто мог мне подстроить ловушку, а с помощью латинской пошлятины еще и поставить в идиотское положение. Женщина, стоявшая рядом, перебирала четки, и я ждал, пока она кончит, слегка сожалея, что сам уже не способен черпать в этом действии силу. Затем встал, направился к обитой железом двери и, сообразно инструкции, постучал в нее трижды вперемежку с длинными паузами. После третьего стука и паузы, равной по времени двум первым, смотровое окошко открылось. Я увидел глаза и нос.

И сказал латинскую гадость.

— Сын мой, — раздалось из-за двери, — сие дружеское воззвание ты обращаешь, наверное, к отцу Тадэ.

Я немедленно заявил, что никакого отца Тадэ не знаю, и тем не только выполнил главную заповедь конспирации, но и сказал чистую правду.

— Возвратитесь к молящимся, — сказал голос, перейдя на «вы», — и усердно творите молитву. Но глаза обратите не на алтарь, а на это окошко. Как только оно распахнется, идите сюда. Дверь будет не заперта, входите без стука.

Я ждал. Время тянулось мучительно медленно. Я молился. Десять раз прочел «Отче наш», десять — «Аве Мария». Другие молитвы не приходили на ум, а память напрягать не хотелось. В такой ситуации молитва — спасение. Тибор извелся, наверно, от тревоги и неизвестности. Предупредить бы его… Но отлучаться нельзя — а вдруг в это время откроется смотровое окошко. А если Тибор уехал… Почуял опасность, взял да уехал… Как тогда быть? Не найдя ответа, я собрался прочесть «Верую», но запнулся на первом же слове. Подожду десять минут, решил я. Они прошли. Еще пять. Они тоже прошли. Последние пять. И эти прошли. Еще минуту. Еще одну. Больше я минут не считал и на часы не смотрел. Если Тибор уехал, я багаж не возьму. И предстану пред группой с пустыми руками. Разумеется, если предстану. Да нет же, конечно, предстану! Какая беда мне может грозить, если фальшивые документы у меня первоклассные — неподдельные, мои собственные.

Совсем стемнело уже, когда окошко наконец-то открылось. За ним виднелся лишь слабо брезживший световой квадрат. Я шел не спеша, стараясь не привлекать внимания — ведь торопливость всегда подозрительна. И железную дверь отворил так естественно, словно то была дверь родного дома. Меня встретил монах, очень стройный, очень высокий, в белом монашеском одеянии, с капюшоном, накинутым на голову и скрывавшим глаза, щеки, шею.

— Отца Тадэ сюда пригласить я не смог. Допустим, я отец Геллерт. Вот чемодан. Tolle, lege.

— Вам угодно экзаменовать меня по латыни, отец мой? — полюбопытствовал я. — Что ж, извольте. Эти слова услыхал Августин, прежде чем был причислен к лику святых. «Возьми и прочти». В виду имелось Евангелие. Полагаю, однако, что в чемодане не книги.

— Мне неведомо содержимое чемодана. Знаю только, что в нем товар отца Тадэ. Словом, tolle, возьми, унеси и используй в согласии с совестью.

Я потянулся за чемоданом, но он удержал меня за руку.