Посреди жизни

– Мы верим в то, что мужчины и женщины – все люди на земле – призваны делать все возможное друг для друга и действовать ради общего блага на основе принципов добра и справедливости. Нет никакого божественного вмешательства, это просто иллюзия слабых, – она взглянула на меня с улыбкой легкого превосходства. – Полагаю, вас кормили всем этим старьем насчет Бога Отца, Бога Сына и так далее?

– Видимо, да.

Со мной впервые так разговаривали, и мне было не по себе.

– Дарвин убедительно доказал, что не существует Бога, сотворившего человека. Человечество эволюционировало из животных на протяжении миллионов лет. Это биология, а не теология. Человек сотворил Бога в своем воображении, – она презрительно рассмеялась. – А уж теперь, когда мы видели эту последнюю войну, во что можно верить? Почти две тысячи лет христианства, «возлюби ближнего своего как самого себя», и что получилось? Немецкие концлагеря!

Она попала в цель. В 1945 году, когда мне было десять лет, я увидела в кино кадры хроники с жертвами Берген-Бельзена и Освенцима. Ничего страшнее даже вообразить нельзя.

– Я не думала об этом в таком ключе.

– Потому что вам промывали мозги, когда вы были ребенком. Вам нужно мыслить свободнее.

Мне стало стыдно. Оказывается, мне промывали мозги? Какое ужасное слово – «промывали». Конечно, я хотела быть свободным мыслящим человеком.

– Возьмите несколько бюллетеней Гуманистического общества, почитайте. Они откроют вам глаза. А сейчас давайте выпьем чаю и съедим по кусочку торта. Моя мама отлично готовит, этого у нее не отнять!

После торта и печенья я крутила педали по пути обратно в больницу с приятно полным желудком, но с неприятными мыслями в голове.

Когда в следующий раз я приехала к миссис Каннингем, она изучала документ под названием «Право на смерть», полученный от Британского гуманистического общества.

Вдруг она сказала:

– Я подписала предварительное распоряжение, в котором требую удовлетворить мое право на добровольную эвтаназию в случае, если я заболею и болезнь будет неизлечима. Я отправила копии этого документа сыну, дочери, моему врачу и адвокату.

Она явно была очень довольна собой. Я слышала об эвтаназии, но раньше о ней не задумывалась. На своей работе я много раз видела, как умирают люди, и много думала о смерти, но мне никогда не приходило в голову, что мы, медики, можем усыпить кого-то, как собаку.

– Это совершенно разумно. Я не хочу страдать без необходимости. Когда придет мое время, я хочу, чтобы моя жизнь закончилась быстро и безболезненно.

– Этого все хотят, – ответила я.

– Да, и это право каждого, должно быть правом каждого. Закон нужно изменить, и мы, гуманисты, пытаемся внести его в парламент. Во всяком случае, я подписала распоряжение. Я считаю это самым разумным решением. Я обсуждала это с Джеймсом и с Эвелин, и оба они со мной согласны.

– А что говорит ваш врач?

– Он не берет на себя никаких обязательств. Он говорит, что это, вероятно, создаст больше проблем, чем решит. Но он уважает мое желание умереть с достоинством.

– Достоинство? Это еще откуда? В смерти нет достоинства – не больше, чем в рождении.

– Ну, это выражение, принятое Обществом эвтаназии.

– Люди в вашем обществе сами не знают, о чем говорят! Никто не умирает с достоинством. Разве что в кино, когда кто-то печально прощается, потом его голова клонится набок и он умирает. В жизни такого не бывает, уверяю вас. В фильмах смерть показывают либо романтичной, либо пугающей. Но на деле нет ни того, ни другого.

Я хихикнула, как девочка-подросток.

– Боюсь, вы воспринимаете это недостаточно серьезно, – строго сказала миссис Каннингем. – Вы легкомысленны. А я, когда придет мое время, хочу легкой смерти. Я хочу заснуть, как будто мне сделали укол перед операцией. И ничего не чувствовать. Когда смерть догонит меня и попытается испортить процесс моего ухода, мне нужен будет сведущий врач, который поможет природе сделать работу чисто.

– Мне кажется, это слишком просто.

– Я всегда была хозяйкой собственной жизни. И намерена быть хозяйкой и собственной смерти.

Этот разговор состоялся почти десять лет назад. И когда миссис Каннингем поступила в больницу Марии Кюри, я не узнала ее сразу: старая женщина, очень сгорбленная, странного вида, с жидкими растрепанными волосами. После операции ее на две недели отправили в санаторий, чтобы восстановить силы перед лучевой терапией, но она все равно была настолько худой, что у нее, как говорится, торчали все кости. Глаза запали, серо-белая кожа туго обтягивала высокие скулы, отчего нос и уши казались огромными. Бесцветные губы были плотно сжаты над острым подбородком. Нет, я бы ее не узнала, это она узнала меня.

– О, вы та деточка, с которой мы общались в Рединге, не так ли?

– Да, – ответила я, внезапно вспомнив ее.

– Помню, вы были такой глупышкой. Что вы здесь делаете?

– Я медсестра, старшая по палате.

Я протянула руку, чтобы поддержать ее при ходьбе. Она оттолкнула ее.

– Оставьте меня в покое, со мной все в порядке. Значит, палатная медсестра? Печально. Думаю, вы и сейчас не стали умнее, чем тогда.