Посредник

— Ну, бывает, болезнь развивается и после карантина. Скоро приедет доктор, он разберется. А уж тебе-то совсем радость, если заразишься. Может, здесь все полягут, как в школе. Тогда прощай крикет, бал и все такое. Господи, вот уж я посмеюсь?

— А что, разве собирались играть в крикет?

— Да, мы каждый год играем. Порезвится народ — и все довольны.

— А бал? — встревоженно спросил я. Пожалуй, на балу я буду белой вороной.

— В честь Мариан, и Тримингема, да и всех соседей. Двадцать восьмого должен быть, в субботу. Мама уже разослала приглашения. Тьфу, черт! К тому времени дом превратится в лазарет.

Мы засмеялись злодейским смехом, — вот это будет номер! — потом Маркус сказал:

— Лучше иди отсюда, а то наглотаешься моих дурацких микробов.

— Да, ты вообще-то прав. Слушай, кстати, а где мой молитвенник?

— Что? Уж не в храм ли божий собрался?

— Может, и так.

— Это, конечно, очень мило, но никто тебя туда силком не тащит.

— Просто не хочу отбиваться от остальных. Мы и дома иногда ходим, — спокойно пояснил я. — Ну, так что, я проскочу и цапну мой козлятвенник?

В последнем семестре это слово — «козлятвенник» — было у нас в ходу.

— Давай, только дыхание задержи.

Я набрал в легкие воздуха, кинулся к комоду, вытащил из ящика молитвенник и, покраснев от натуги, пробежал к двери.

— Молодец, я думал, не выдержишь, — похвалил Маркус, а я жадно глотнул воздух. — А для пожертвований у тебя что-нибудь есть, или только пуговицы?

Я снова нырнул под воду и метнулся к комоду, но на сей раз пришлось вынырнуть на поверхность. Вдохнул воздух — и тут же почувствовал, как по дыхательным путям ползут микробы, каждый размером с комара. Стараясь не думать об этом, я открыл свой кошелек и понюхал его. Запах у кожи был едкий и ароматный, бодрящий, как у флакона с нюхательной солью; в центральном отделении с потайной защелкой лежало полсоверена. В других отделениях тоже прятались монетки, по ранжиру, в самых дальних от центра — пенсы.

— Мама тебе сколько-нибудь даст, если попросишь, — сказал Маркус. — А может, и просить не надо. В таких делах она не скупится.

Я вдруг прикусил язык — сказалась истинно мужская скрытность во всем, что касается денег.

— Подумаю, — буркнул я и стиснул кошелек; он восхитительно скрипнул.

— Ну, смотри, не сорви банк. Пока, старый святоша, не расшиби лоб, когда будешь молиться.

— Будь здоров, старый симулянт, — парировал я.

Дома и в школе мы говорили совершенно по-разному, тут один язык, а там — совсем другой. Но наедине друг с другом, особенно если было от чего завестись — например, предполагаемая корь Маркуса, — мы часто перескакивали на школьный жаргон, хотя и были вдали от школы, Маркус говорил безо всяких выкрутасов, лишь когда инструктировал меня насчет, как он выражался, les convenances[15], любил блеснуть своим французским. Условности — дело серьезное.

Возле солнечной стороны дома, куда был закрыт доступ посторонним, кажется, у подножья лестницы, собрались желающие посетить службу в церкви. Здесь царила какая-то новая атмосфера, все говорили приглушенными голосами, держались чинно. Молитвенники у женщин поразили меня своим богатством, мужчины же свои напоказ не выставляли, а может, вообще обходились без них. Я надел школьный костюм — Маркус сказал, что он будет уместнее всего; а после обеда смогу переодеться в зеленый. Придав лицу благочестивое выражение, я стал прохаживаться среди собравшихся гостей, однако никто не обращал на меня внимания; но вот миссис Модсли отвела меня в сторону:

— Отдай это на пожертвование, — и сунула мне в руку шиллинг.

Я сразу почувствовал себя страшно богатым, и в голове мелькнула мысль: а что, если отдать монету поменьше? Будет о чем рассказать Маркусу; впрочем, нет, не стоит. Мы все еще слонялись у лестницы; общая нервозность передалась и мне — ведь в церкви ждать не будут. Мистер Модсли вытащил из кармана часы.

— Подождем Тримингема? — спросил он.

— Ну, еще минуту, другую, — ответила его жена.

Моя мама ошиблась: церковь была всего в полумиле от дома, и мы пошли туда пешком. Почти все время она виднелась с дороги — мимо не пройдешь, к тому же рядом с ней находилось поле для крикета. Мы шли вразброд, по двое или по трое, отнюдь не школьной цепочкой. В школе мы заранее договаривались, кто с кем пойдет. Без Маркуса мне было как-то неуютно, я попробовал прибиться сначала к одной, потом к другой паре, но им вполне хватало общества друг друга, и я пошел один. Вскоре ко мне подошла Мариан — она тоже была одна, — и я рассказал ей про Маркуса.

— Думаю, все обойдется, — сказала она. — Может, просто перегрелся на солнце.

Солнце жгло немилосердно, над дорогой клубилась пыль.

— Ну, как, волосы у вас высохли? — озабоченно спросил я.

Она рассмеялась:

— Да, спасибо твоему купальному костюму!

Меня распирало от гордости — оказался ей полезен, но никакие слова на ум не шли; наконец нашелся:

— А они часто рассыпаются?

Она снова засмеялась и ответила вопросом:

— У тебя разве сестер нет?