Посредники

Сидя на скамейке, он наблюдал, как она гоняла волан бадминтона. Прыгая, она глубоко прогибалась в спине то назад, то вперед, как будто всем корпусом ловила на сеть ракетки вращающуюся капроновую воронку. Около кустарника алела земляника. В воздухе стоял аромат чуть подсыхающей травы и разрыхленной почвы, окружающей яблони за сквером. Марина наклонялась, рвала землянику и приносила ему. Постепенно они привыкли друг к другу. Говорили о посторонних вещах, советовались, что можно ей делать, чего — нельзя.

Это был зверек, запуганный и в то же время избалованный, привыкший не доверять никому, кроме матери. Она чересчур рано вышла на сцену. Непреходящая загруженность классом, музыкой, распорядком дня, диетой, обостренное чувство соперничества не давали ей оглянуться. У нее не было того дара или сильного чувства предназначения, которое одно спасает в подобной среде. Она только и любила, что плавать да играть с кошкой.

Олег пытался говорить ей о радости делать прекрасное, о бескорыстном, беспричинном добре, да просто о деятельной, активной жизни для других. Она слушала его, улыбаясь, и поддакивала, не веря ничему. У нее было твердо сложившееся отношение к жизни, очевидно внушенное средой и матерью. Она никого ни разу не впустила в свой мир.

Как дождевая капля, он долбил сковывающий ее сознание наст и в оттаявшую прогалину пытался влить поток иных ощущений.

Марина не верила даже себе. Быть может, потому, что была некрасива. Не той подростковой некрасивостью ломающегося голоса и неуклюжей походки, а некоей тощей долговязостью, когда шея кажется чересчур длинной, а ступни непомерно большими. Но была в ее фигуре поразительная гибкость. Будто тело ее было создано не из сцепления костей, а из пружинных сочленений. Когда она шла ему навстречу, в ней все танцевало и изгибалось.

Он часто следил за этой игрой природы, воплощенной в теле пятнадцатилетней танцовщицы. Марина привыкла к его манере наблюдать. И все охотнее приходила на сеансы.

Уже возобновились ее занятия в бассейне. Нога не мешала плавать, и тренер была довольна ею. Длинным взмахом рук она быстрее других достигала противоположной стенки, отталкивалась от нее и плыла обратно. Погружаясь в воду, она менялась, как в танце, не помня о времени, о людях, о том, где она.

— Когда плывешь, забываешь, что через час ты что-то должна. Свобода, — сказала она ему. — Как будто ты и вода. Ни от кого не зависишь.

Они сидели на скамейке в кольце созревшего барбариса. Его веточки были усыпаны ягодами, как бусами, — красными, желтыми. Где-то в Измайлове цвела липа, пахло пряным, медовым летом. Ни шелеста, ни ветерка, только чуть слышное жужжание ос.

— А балет? — спросил он.

— Это другое, — нахмурилась она. Ее глаза чуть косили, ресницы подрагивали, как после бега. — Хотя они и похожи.

— Балет и плавание?

Она кивнула. Теперь она сидела, обхватив колени руками, в позе Аленушки. Щека прижалась к коленям, глаза блуждали по макушкам деревьев.

— Римка говорит: «Тебе потренироваться, можешь до нормы мастера спорта дотянуть». Представляете, настоящие соревнования, водная дорожка. — Она вздохнула. — У Римки характер. Она что задумает, то и будет. Всего добьется.

— Чего же ей хочется? — отозвался он.

— Да так, — Марина очнулась, выпрямила ноги. — Мало ли.

Она спохватилась, забеспокоилась. И все сразу ушло. Она заспешила, понуро входя в привычный распорядок, который нарушила.

— Я, пожалуй, пойду. Мама ждет.

Ему не хотелось обрывать разговор.

— Погоди. А ты бы чего хотела? — Он взял ее за руку. — Ну не торопись, — попросил он.

Рука безвольно обмякла, чуть затрепетав. Марина приостановилась на одной ноге. Вторая невольно согнулась. Так стоят только балетные женщины. В какой-то там позиции.

Но он обратил внимание на другое. Или ему это показалось? Ерунда, одернул он себя, невольно ослабляя пожатие руки.

Подчиняясь, она села. На кончик скамьи. Как будто на минуту, чтобы сразу вскочить и нестись дальше. Грудь ее вздымалась, волосы прилипли ко лбу.

— Хотел бы я поглядеть на твою Римку. Как ты с ней? Это ведь недавно?

Глаза ее были опущены, в тонкой коже век, как в листке, бежали нити прожилок.

— Что недавно? Ах, Римка. Да... Хотите, приведу? Вот она-то все знает.

— А ты?

Он тронул ногой ветку. Красные бусы барбариса посыпались по дорожке.

— Что тебе захочется завтра?

— Ничего, — подняла она ногу на скамейку и стиснула в колене. Коленная чашечка несуразно выперла наружу. — Что вы все психологией занимаетесь, что вам от меня надо?

Она встала. Прямая вытянутая спина заслонила просвет между барбарисами, и липовая аллея, видневшаяся вдали, исчезла.

Вскоре она привела Римму.

Прямо в больницу, в кабинет, не спрашиваясь. Рядом с Мариной Римма выглядела девчушкой.

Марина представила ее, объяснив, что Римма спешит на вечернюю тренировку и забежала ненадолго. Он обернулся к Римме. Она напоминала даже не щенка, а мышонка. Маленькая, юркая, с тихим тоненьким голоском и неслышными движениями. Мышонок. Чистый мышонок. Ни смущения, ни неловкости. Смотрит прямо, без интереса, выжидая.