Поставь на карту жизнь. Любить, но не терять рассудка. Что сказал покойник

— Дорогой мой, мне противны его сантименты. С меня достаточно того, как он сюсюкал над богородичной травкой, находясь на склоне Эгейского холма, в то время как пули вжикали у него над головой, — он ни разу не упустил случая дать нам понять, что это свищут именно пули, а я так подозреваю, что он просто бичом щелкал.

— Марта, и тебе не стыдно?

— Нисколько. То есть ни капельки. Ты знаешь не хуже моего, что, когда мы все были под обстрелом, Уолтер поспешил укрыться в премилом, хоть и душном кабинете, на глубине пятьдесят метров под землей, а потом, когда опасность уже никому особенно не грозила, наш Уолтер немедленно вылез из своего укрытия и уселся на поросшем богородичной травкой холме с микрофоном и бичом, чтобы имитировать звуки ружейной пальбы.

— Кажется, мне вот-вот придется брать тебя на поруки.

— По поводу убийства?

— Нет, злостной клеветы.

— Неужели и тут нужен поручитель? Я думала, что за такие великосветские шалости выпускают не под залог, а под честное слово.

Грант подумал, что независимость мысли Марты не уступает ее неосведомленности.

— А может, речь и пойдет об убийстве, — сказала Марта воркующим голосом, за который ее так любила публика. — Богородичную травку и вжикающие пули я еще кое-как терпела, но теперь, взявши в аренду на девяносто девять лет весенние всходы и дятлов и мало ли еще что, он стал социально опасен.

— А зачем ты его слушаешь?

— Видишь ли, есть что-то в этом завораживающее. Думаешь: «Ну, это уже предел пошлости. Хуже не бывает». И начинаешь ждать следующей недели, чтобы посмотреть, может ли быть хуже. Это капкан. Это настолько отвратительно, что ты не можешь даже выключить радиоприемник. И ждешь как зачарованная новой порции пошлости, ждешь еще и еще. И в результате он уходит, а ты все сидишь и сидишь у приемника.

— Марта, а не может ли быть, что это просто-напросто профессиональная зависть?

— Ты что, хочешь сказать, что считаешь это ничтожество профессионалом? — проговорила Марта, понизив на целую квинту голос, дрогнувший при воспоминании о годах, отданных подмосткам, о провинциальных меблирашках, о воскресных поездах и о бесперспективных прослушиваниях в холодных, плохо освещенных театрах.

— Нет. Я просто хочу сказать, что он актер. Актер от природы, который сам об этом не догадывается; за несколько лет, палец о палец для этого не ударив, он умудрился привлечь к себе всеобщее внимание. То, что тебе это не нравится, вполне простительно. А чем он так пленил Маргрит?

— Это я тебе могу сказать — своей беззаветной преданностью. Маргрит любила обрывать мухам крылышки. Уолтера она могла довести Бог знает до чего, а он через некоторое время возвращался и покорно просил прощения.

— Но однажды назад он не вернулся.

— Да.

— Из-за чего они окончательно рассорились?

— Мне кажется, никакой ссоры не было. По-моему, он просто сказал ей, что с него довольно. По крайней мере, так он показал на допросе. Кстати, ты читал некрологи?

— Надо думать, что в свое время читал. Хотя каждый в отдельности теперь уже не помню.

— Проживи она еще лет десять, и ей достался бы коротенький абзац среди объявлений на последней странице. А так она Дузе переплюнула. «Пламень гениальности погас, и мир оскудел», «Она была легка, как лепесток, и грациозна, как пламя на ветру»… И тому подобное. Оставалось только удивляться, что газеты вышли без траурных рамок. Ее, можно сказать, вся страна оплакивала.

— Где уж до нее Лиз Гарроуби.

— Милая, славная Лиз. Если Маргрит Мерриам даже для Уолтера Уитмора была слишком плоха, то Лиз для него слишком хороша. Я была бы только рада, если бы этот красавчик увел ее у него прямо из-под носа.

— Что-то я не представляю твоего «красавчика» в роли мужа, тогда как из Уолтера муж безусловно получится, и очень неплохой.

— Дорогой мой, Уолтер непременно сделает обо всем этом передачу. И об их детках, и о шкафах, которые он сам встроил, и о том, как у его женушки проклевываются луковицы тюльпанов, и о том, как расписаны морозом окна в детской. Нет, куда как надежней ей было бы с… как, ты говоришь, его зовут?

— Сирл. Лесли Сирл, — он рассеянно смотрел на приближающийся неоновый автограф ресторана «Лорент». — Я бы никогда не дал Сирлу определение «надежный»; как-то с ним оно плохо вяжется, — сказал он задумчиво.

И тут же забыл Лесли Сирла до того дня, когда его послали в Сэлкот-Сент-Мэри на поиски тела этого молодого человека.

Глава 2

— Как солнечно сегодня! — сказала Лиз, ступив на тротуар. — Такой чудесный день, — она с наслаждением вдыхала весенний воздух. — Машина за углом на площади. Вы хорошо знаете Лондон, мистер… мистер Сирл?

— Да, я много раз приезжал сюда на каникулы. Хотя обычно ближе к лету.

— Тот, кто не видел Англию весной, не видел ее вообще.

— Говорят, так.

— Вы сюда летели?

— Из Парижа, как всякий уважающий себя американец. Париж тоже хорош весной.

— Говорят, так, — сказала она, повторяя его фразу и его тон, но, почувствовав в его обращенном на нее взгляде некоторую неприязнь, перевела разговор: — Вы журналист? Отсюда и ваше знакомство с Куни Уиггином?

— Нет, мы с Куни работали в одной области.