Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог

В 1520 году (если взять за точку отсчета год, достаточно далекий, чтобы можно было говорить о традиционности, и достаточно близкий, чтобы сойти за предтечу настоящего) в Марокко в Фесе царствовала умирающая племенная династия, подтачиваемая внутри города сектантскими разногласиями между религиозными деятелями, а за пределами города – цепной реакцией мятежей, поднимаемых различными авантюристами. На юге среди гор зарождалось суфийское движение, лидеры которого, получив контроль над караванными путями и работорговлей с Суданом и объявив себя возродителями, святыми и потомками Пророка, отправились на север, сначала в Марракеш, затем в Фес и наконец к своим собственным предательствам и распрям. Португальские (и генуэзские) торговцы людьми окопались в мрачных крепостях, снабжавшихся с моря, вдоль побережья Атлантического океана; испанские (и генуэзские) торговцы людьми окопались, чуть менее основательно, вдоль Средиземного моря. Османские наемники, служившие то одному, то другому местному претенденту, надвигались с алжирского востока. Религиозный город-государство пытался, по большей части тщетно, выдавить христиан из гор на севере. Вооруженные аскеты, окутанные святостью, знаменитые марабуты, наносили удары из укрепленных святилищ, разбросанных по Атласам, Рифу, степям и плоскогорьям. А на востоке Предсахары, среди остатков Сиджильмасы – легендарного торгового центра в пустыне, который когда-то связывал Каир с Тимбукту, – появились слабые проблески того, чему суждено было стать спустя полтора столетия нынешней монархией, Алавитами.

Такая степень политической дисперсии в стране, которая составляет в лучшем случае тысячу километров в длину и вдвое меньше в ширину, окружена, в своем калифорнийском уединении47, горами, пустынями, пустошами и морями и, несмотря на разнообразие микросред (также довольно калифорнийское), не так уж плохо внутренне связана, немного необычна, даже для Марокко. Но не так уж сильно. Середина семнадцатого века, конец восемнадцатого и начало двадцатого выглядят почти неразличимо – меняется только оружие. Общим лейтмотивом остается сонм самоуверенных имяреков, сельских и городских, религиозных и военных, купеческих и потомственных, образованных и простонародных, оседлых и странствующих, которые ждут благоприятного момента, чтобы создать коалицию, впрочем с частичным, неполным и кратковременным успехом. И этот лейтмотив не остался в прошлом.

Даже после начала восемнадцатого века, когда династия Алавитов, к тому времени находившаяся в Мекнесе, своем первом замке, организует нечто похожее на профессиональную армию, или после середины девятнадцатого века, когда, втянувшись наконец в фесскую дипломатию, она организует нечто похожее на нормальный управленческий аппарат, базис власти остается личным, хрупким, ситуативным и рассредоточенным. Для европейцев, теперь все больше англичан и французов, влюбленных в легитимность, централизацию и субординацию, это выглядело как мавританский декаданс, восточное извращение естественного порядка и превосходное оправдание для вмешательства (которое они и так в любом случае осуществляли) и исправления положения вещей.

Они столкнулись с множеством проблем. Между 1900-х и серединой двадцатых годов под командованием Лиотэ, этого романтика верхом на коне, «роялиста, который [подарил] Республике империю»48, полковника, затем генерала, затем маршала, произошли десятки сражений (сотни, если считать перестрелки), кровавых, нерегулярных и рукопашных, в пустыне вокруг Фигига, в горах за Хенифрой, на побережье у Касабланки, на равнинах перед Марракешем и наиболее зрелищные – во время двух осад Феса и рифского восстания Абд аль-Крима, – прежде чем протекторат как во французской, так и в испанской версии получил перевес. Но даже тогда présence européenne 49представляло собой по большей части просто еще один набор возможных персонажей, маленьких лиотэ, среди местных персонажей, у которых были собственные связи и никаких особых причин верить в назначенную сверху власть и безликое правительство.