Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог

Этот общий сумбур, который я уже описывал выше, заключается в умножении и распаде изменчивых альянсов, основанных на скрепляемой рукопожатиями лояльности, то есть представляет собой радикально светский, прагматический, трезвый процесс, не связанный с потусторонними интересами. Религиозные деятели, как участники этого процесса, добавляют к нему – или, точнее, вкладывают в него – жесткий, упорный, даже агрессивный моральный посыл, принцип, выходящий за пределы стратегических решений. В этом во многом мирском обществе не происходит – и, насколько я могу судить, никогда не происходило – ничего важного, на что бы не оказывали давление мусульманские убеждения, просто потому, что в нем не происходит и никогда не происходило ничего важного без участия улемов, шейхов, шарифов, марабутов и т.п., задача которых – следить за тем, чтобы это давление, как они его по-своему понимают, не ослабевало.

Такую морализацию социальной борьбы вследствие участия в ней религиозных личностей, обладающих тем или иным представлением о том, что значит для страны, общины, индивида или государства быть поистине мумин («верным», «верующим», «правоверным», «благочестивым»), можно наблюдать в любые переломные моменты и в любых ситуациях. Конфигурация взглядов на то, что делает человека подлинным мусульманином, безусловно, меняется и будет продолжать меняться. Насаждение этих взглядов посредством поступков и сделок мужчин, страстно борющихся за место, является, как и кумовство, гораздо более устойчивой практикой.

В переходном (как представляется сегодня105) шестнадцатом веке, когда Марокко начало обретать свой современный облик, конкуренция между разнообразными антагонистическими религиозными деятелями настолько очевидна, что, судя по всему, движет всем обществом. Появление сельских экстатических фигур, выступающих в роли социальных пророков; умножение и усиление борьбы, особенно в городах, между шейхами братств; подтверждение родословной, восходящей к Мухаммеду, как основополагающий принцип монархической власти; появление буквально из ниоткуда мужчин, называющих себя «махди» или «имам» (то есть направляемых Богом «возродителей» и «очистителей», мессий в мусульманском стиле); и реактивное противодействие подобным вспышкам со стороны ученых и правоведов, «друзей шариата», сторонников превосходства текстуальной ортодоксальности – все это сформировало особый моральный ландшафт, раздробленную структуру непреклонных мнений, в рамках которой складывалось Марокко Алавитов, протектората и наших дней.

Как и в случае с Индонезией – и по тем же причинам: падение шаха, усиление военных, – сейчас проводится много научных исследований, как внутренних, так и зарубежных, в которых этот процесс подвергается пересмотру. Устоявшиеся идеи – влияние христианского вторжения на зарождение марокканского национализма; политический разрыв между оседлыми равнинами, подчиняющимися правительству, и племенными горами, сопротивляющимися ему; роль короля как квазикалифа; квиетистско-реакционная роль братств – все это снова оказывается предметом ожесточенных споров, как и общий вклад мусульманской веры в марокканскую историю. Но каков бы ни был итог этих споров (которые тоже принимают «индигенистское» направление) или оценка силы ислама (сейчас никто не считает его поверхностным или второстепенным), религия персонажей, как и политика личной лояльности, остается непоколебимой.

* * *

Подозреваю, каждый полевой антрополог – в том числе, разумеется, и я, который сталкивался с этим столько раз, что начал считать это характерной чертой всего нашего предприятия, – сталкивается с тем, что в ходе исследования ты натыкаешься на людей, которые словно ждали там, в каком-нибудь неожиданном месте, пока им не встретится кто-то вроде тебя – с горящими глазами, ничего не знающий, учтивый, доверчивый, – чтобы получить возможность не просто ответить на твои вопросы, но и подсказать тебе, какие вопросы стоит задавать: людей, имеющих историю, которую нужно рассказать, взгляд, который нужно изложить, образ, который нужно передать, теорию, которую нужно отстоять, по поводу того, что они, их город или деревня, их страна, их религия, их система родства, их язык, их прошлое, их способ выращивания риса, или заключения сделок, или изготовления тканей, их музыка, их пол, их политика, их внутренняя жизнь «реально», «подлинно», «по-настоящему» – на самом деле – собой представляют. «Сампеян, кула нгомонги», – говорят яванцы – «Ты, я говорю с тобой» (глагол каузативный, не суазивный106, со значением воздействия107); «суф! нкюль-лек», говорят марокканцы – «Слушай! Я говорю тебе» (наклонение императивное, почти кораническое).