Постоянная еврейская община появилась на невских берегах лишь в 1860-е годы. В 1859-м вне черты оседлости разрешили проживать евреям-купцам 1-й гильдии, в 1861-м — евреям, окончившим высшие учебные заведения с учёной степенью (тем, кто получил высшее образование, но не имел учёной степени, та же привилегия была дарована лишь в 1879-м), в 1865-м — «евреям механикам, винокурам, пивоварам и вообще мастерам и ремесленникам», в 1867-м — отставным солдатам. В результате уже к концу 1860-х годов еврейская колония в столице выросла в 13 раз и достигла 6,7 тысячи человек, что составило один процент всего населения [32. С. 122].
Казалось бы, один процент — капля в море, тем более, как свидетельствует перепись 1869 года, 38 % столичных евреев составляли солдаты, которые ни обычаями, ни внешним видом, всегда так раздражающими юдофобов, не отличались от прочих жителей солдатского звания. Конечно, большинство (особенно торговцы в захудалых лавчонках за Сенным рынком) носили пейсы, кипу, ели только кошерное, соблюдали шабат и ещё хотя бы пяток мицв, а по-русски объяснялись с сильным и, наверное, смешным акцентом. Но среди них практически не было люмпенов, бездельников и пьяниц, почти каждый был трудягой и хорошим специалистом в своём деле.
Так за что их так не любили? Может, как раз за то, что они не ленились, не попрошайничали и не пьянствовали? Или за то, что одевались не как все и коверкали русскую речь? Что ж, уже перепись 1910 года показала: столичные евреи очень быстро утрачивают традиционную бытовую культуру, без малого половина из них считает русский язык родным, и вообще по темпам ассимиляции они находятся на одном из первых мест среди национальных общин Петербурга.
Однако, несмотря на всё это, отношение к евреям изменилось мало. Они по-прежнему были париями. К примеру, Леон Бакст, прославившийся на весь мир благодаря дягилевским «Русским сезонам» и в 1910-е годы удостоенный во Франции ордена Почётного легиона, у себя на родине оставался всего лишь евреем, которому по закону о черте оседлости было заказано возвращение в Петербург. После резких протестов общественности распоряжение в отношении знаменитого художника всё же отменили, но сам он, глубоко оскорблённый, навсегда отказался хотя бы на день вернуться на родную землю и предпочёл жить и умереть эмигрантом.