Постижение России. Опыт историософского анализа

В-третьих, невероятная инертность русской истории - это свойство только русской истории или она еще касается и других национальных историй, в течение не одного столетия тесно связанных с русской? В частности, выпадает или не выпадает из столь жесткой оценки, к примеру, грузинская история. Или она, несмотря на свою связанность за последние 200 лет с российской, в силу, надо полагать, своей особой грузинскости сумела избежать невероятной инертности русской? Судя по тому, что автор нигде не употребляет термины "российская история", предпочитая ему "русская история", речь должна идти об инертности только русской истории, о неудавшейся истории только русской нации.

В-четвертых, не поспешил ли автор признать русскую историю неудавшейся историей. Тем более что при этом, и это стоит подчеркнуть особо, он оказывается в весьма странной для себя компании, в одной компании с одним из идейных отцов-основателей теории и практики большевизма Л.Д.Троцким, еще одним обладателем, надо полагать, до предела "автономного мышления". Тот еще до революции писал, что "она, в сущности, нищенски бедна - эта старая Русь, со своим, столь обиженным историей, дворянством, не имевшим гордого сословного прошлого..." Но прошлого, оказывается, не имело ни одно из сословий дореволюционной России. Жизнь того же русского крестьянства "протекала вне всякой истории: она повторялась без всяких изменений, подобно существованию пчелиного улья или муравьиной кучи... Стадное, полуживотное существование... до ужаса бедное внутренней красотой..." Автор теории перманентной революциии усматривал в России только лишенную какого-либо смысла "муравьиную кучу", ибо даже русская культура "представляла собой, в конце концов, лишь поверхностное подражание более высоким западным образцам... Она не внесла ничего существенного в сокровищницу человечества". И это уже было сказано после высылки из СССР, "зрелым" Троцким47.

Однако вернемся к нашему автору. Допустим, что все, что было в отечественной истории до конца ХХ столетия, было выключенным из эволюционного развития, инертным, неудавшимся. Но она все-таки, несмотря на это, еще не закончилась, еще не сыграны ее последние акты. А ведь даже Господь Бог не осмеливается судить человека до тех пор, пока не закончит он свой земной путь. На каком же основании автор берет на себя миссию, превышающую функции Бога: судить об истории целой нации, отказывать ей в праве на историю, которая отнюдь еще не закончилась. Такая позиция и с научной, и, тем более, с этической точек зрения неприемлема. Оценочные суждения такого характера уместны лишь по отношению к той истории, которая полностью себя реализовала, перестала быть основой и частью современного исторического процесса, разделила участь исторически мертвых цивилизаций и культур. Для того чтобы судить о том, что состоялось в истории, а что нет и, тем более, об истории в целом, для всего этого необходима дистанция времени и чем больше эта дистанция, тем лучше.

Можно сказать и большее: история, какая ни есть,- история и уже только поэтому не может не состояться. "Неудавшаяся история" - это противоречие в определении. Нельзя быть в истории, быть историей и не быть историей, быть неудавшейся историей, коль скоро она уже - история. История социальности всегда удается или она перестает просто быть, не говоря уж о том, чтобы быть историей социальности. Другое дело, если речь идет о нечто выключенном из эволюционного ряда развития, но оно тогда и перестает просто быть, существовать и именно потому, что исчерпало весь потенциал своего исторического развития. Таким образом, проблему "неудавшейся истории" как псевдопроблему, не следует путать с проблемой исчерпания потенциала исторического развития.

И последнее по данному вопросу и принципиально важное. Даже если в нашей истории и не только за ХХ столетие, а за весь период нашего присутствия в ней не было бы ничего, кроме нашей победы над фашистской Германией, то, думается, и этого было бы с лихвой достаточно для того, чтобы оправдать всю нашу историю, все наше присутствие в мировой истории, считать нашу историю состоявшейся. Как автор мог не заметить самого заметного события истории XX столетия, остается загадкой его понимания истории и, похоже, еще и этической проблемой.