Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей

Теперь о том, от чего мы спасаем наш больше-чем-сексуальный драйв. В книге 2008 года социолог Кеннетт Каммейер описывает[143] Америку как «гиперсексуализированное общество». Он рассказывает, как доступность порнографии и эротических материалов для всех слоёв общества, а также сексуализированность рекламы и медиа сосуществуют с яростными анти-порнографическими движениями и законами, ограничивающими распространение сексуального изображения и знания, и как именно репрессивные меры играют свою роль в ещё большей сексуализации общества. Россия очень похожа на США, в этом отношении тоже; примитивно понятая православная этика на вооружении у идиотов с должностями приводит к тому, что секс начинают искать во всём, репрессируемыми становятся изображения обнажённого или эротизированного тела вообще, не то что сексуальных актов, не говоря уже про квирные (при этом родственники министров занимаются подпольным вебкам-бизнесом). Часто бывает так, что отсутствие чего-то гораздо выразительней говорит за себя, чем явное наличие; примерно это описывает Фуко в «Истории сексуальности», споря с тем, что в Викторианскую эпоху тему секса замалчивали, и утверждая, что, наоборот, тема секса именно тогда оформилась как что-то, что можно изучать и о чём думать. То же самое происходит и сегодня в России — упорное сопротивление ржавых структур власти сексуальному образованию и изъятие темы из публичного поля только радикализует активистов по распространению знания и формированию языка о сексе, но также способствует укреплению гиперсексуализированного общества. Петтман пишет, что для Фрейда либидо — это лубрикант, который смазывает социальную махину капитализма: мы покупаем вещи (или сервисы), которые нам не нужны, чтобы желать или чувствовать себя желанными; тут же включается логика консюмеризма, которую мы уже обсуждали: человек может потреблять, только отчуждаясь от объекта желания и запуская бесконечный цикл «возбуждения — фрустрации». Выход из этого цикла возможен только в депрессию или в экстремальные танатические ситуации типа масс-шутингов и суицидных угонов самолётов, которые Петтман приводит в пример крайней степени иссякания либидо.

Пока я писал эту книгу, как минимум три месяца подряд я провёл в режиме 16–17-часового сидения за макбуком с перерывами на обед; к сожалению, мне и в других проектах свойственно падать в такую пропасть, откладывая жизнь. В таком состоянии концентрация на задаче бесконечно расширяется за счёт остальных функций: отключается эмпатия, интерес к другим людям и растворяется чисто физическая возможность поддерживать осмысленные контакты и диалоги. Это бодрое и не депрессивное состояние, но дни теряют различимость, и я ложился спать с единственной мыслью о том, как на следующий день встану пораньше и ещё пораньше, выпью энергетик и продолжу работу. Засыпая, капиталистический субъект грезит о производительности. Экономика проникает в отношения настолько, что заменяет их логику своей, — и вот уже в связи между несколькими телами становится важной производительность транзакционных отношений. Производительность (performance) проникает и в секс: гетеро-порно пронизано агрессией мужчины, продуктивно осваивающего женское тело как целину до разрыва пещеристых тел; мейнстримное гей-порно не отличается почти ничем. Природа/земля огромную часть человеческой истории была и до сих пор остаётся гендеризована — естественно, в женский род, — а мужчина, ассоциирующийся с культурой и технологиями, занимался её освоением и подчинением. И происходит следующее: ритмы человеческого тела — если не «природные», то хотя бы доступные ему — подменяются ритмами и темпоральностью кибернетики и накопления капитала. Фармакопорнокапитализм требует трахаться больше, быстрее и с большей инвестицией на меньшее количество времени. Отсюда торжество чисто мужской климаксической сексуальности, когда ценится только оргазм (естественно, мужской) и его количество. Петтман пишет, что этот бумерский патриархальный эротизм уже давно на аппарате жизнеобеспечения, но у других моделей сексуальности, феминных, более медленных, гордых своей перверсивностью, — просто не хватает ресурсов и пространства, чтобы расцвести, потому что всё место занято понятием о сексе как об ещё одной форме труда. Капитализму не нужны крепкие отношения, ему нужно, чтобы поддерживался цикл «возбуждение — фрустрация». Энтони Гидденс вводит понятие plastic sexuality («пластичная сексуальность»), указывая на гибкость современных форматов интимных отношений, но эту фразу можно прочитать ещё и буквально: мы свидетели пластиковой сексуальности, когда унифицированные образы и паттерны эротики производятся и потребляются массово, как пластиковый стафф, производимый на китайских фабриках запутавшимися людьми, работающими за копейки, чтобы реализовать китайскую мечту, завезённую из США, что наглядно показано в довольно жуткой документалке Джессики Кингдон Ascension.