Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей

Но чья это сексуальность? Я, даже не как автор книги, а просто как потребитель медиа и пользователь социальных сетей в России могу сказать, что мы в России прямо сейчас находимся только в начале массового осознания важности женской сексуальности: шутки про поиск клитора в определённых контекстах всё ещё звучат свежо. В эссе 1988 года Lesbian Sex фем-философка Мэрилин Фрай рассказывает, что в большинстве биомедицинских сексологических исследований «сексуальный акт» описывался исключительно как процесс, происходящий с мужским членом, входящим в вагину, совершающим движения и эякулирующим. Люс Иригарей в эссе This Sex Which Is Not One указывает на то, что в патриархальном обществе по сути отсутствуют определения женского эротизма и воображения; единственная наглядная форма феминной сексуальности — утрированная женственность, которая определяется через само-сексуализацию и подчинение мужчине. Только сейчас, с укреплением автономий женского и квирного взгляда, начинают появляться самые разные модели эротизма, иногда существующие в сопротивлении к мейнстриму, а иногда параллельно ему. В какой-то момент женский оргазм был символом освобождения от патриархальных моделей секса. Немного времени потребовалось, чтобы понять, что сосредоточенность на оргазме — тоже инструмент патриархального контроля, ориентированного на производительность. Философ Герберт Маркузе замечал, что приписывание генитальным контактам самого важного места в сексуальности является продуктом набора подавлений и табу; их преодоление в капитализме открывает путь к полиморфной сексуальности. Уже в 1971 году феминистка Дана Денсмор писала, что «право получать удовольствие от своего тела не просто было нам подарено, теперь оно превращается в обязанность <…> и люди, кажется, верят, что сексуальная свобода (даже если это свобода активно предлагать себя в качестве объекта желания) — это настоящая свобода».

Как мы выяснили выше, секс сегодня — это работа, и несмотря на радикальную демократизацию вне- и добрачных связей, хукап-культуру, про которую пишутся тома, сексуальную революцию, давшую женщинам секс-автономию, а также достижения всех освободительных и секс-позитивных квир-движений, всё меньше людей почему-то хочет этой работой заниматься. Дело в том, что, парадоксальным образом, повальная сексуализация общественной и частной сферы приводит к десексуализации и деэротизации мира, — к вычерпыванию либидо. Об этом пишут многие, в частности, философка Аленка Зупанчич в книге What Is Sex?[151] заявляет, что проблема не в том, что секс везде, а в том, что он нигде. Сексуальность выхолощена от содержания, непроницаема и недостаточна, одновременно являясь очевидным избытком; по её мнению, дело не в том, что нам недостаёт некой правды о сексуальности, а в том, что сами сексуальные отношения между людьми заранее структурированы через невозможность: отношения внутри себя уже содержат не-отношение. Вслед за Лаканом, Зупанчич повторяет, что сексуальным может быть даже разговор — так работает либидо; но в текущих условиях этот опыт нам недоступен. Гиперсексуальное общество не даёт разглядеть, что границы между удовольствием и болью, сексом и воздержанием — на самом деле далеко не такие чёткие. Если секс сегодня настолько доступен, почему всё меньше людей им занимаются и в чём причина такой мощной тревоги, которая возникает везде, где возможен секс? Лорен Берлант и Ли Эдельман в книге Sex, or the Unbearable[152] отвечают, что эта тревога может сигнализировать о «слишком тесном приближении к объекту желания». В секс-позитивном обществе сексуальные отношения наделяются таким непропорциональным весом оптимизма (но и невыносимой тревогой), потому что чем мы ближе к удовольствию, тем выше необходимость от него защититься. Великому jouissance легко отдаться и растерять контроль над своей автономностью и знанием себя — которые так пестует психологическая культура; именно поэтому люди занимают защитную позицию от удовольствия, к которому их тянет.