Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма

Поэтому мы будем описывать новый историзм как возврат к имманентности и как продление процедур «гомологии», которое избегает теории гомологии и отказывается от понятия «структуры». Это также эстетика (или конвенция письма, которую также можно считать способом Darstellung), в которой возникает формальное условие, управляющее чем-то вроде запрета или табу на теоретическое обсуждение и на интерпретативную дистанцию от материала, на подведение временного итога, обобщение ранее выделенных «пунктов». Элегантность в этом случае заключается в наведении мостов между различными конкретными исследованиями, в создании перемычек или модуляций, достаточно изобретательных, чтобы предотвратить вопросы теории или интерпретации. Имманентность и устранение дистанции в этих ключевых переходных моментах должны сохраняться, дабы сознание было все время погруженным в подробности и непосредственность. Когда читатель имеет дело с наиболее успешными артефактами такого рода, у него перехватывает дыхание, возникает чувство восхищения блестящим исполнением, но также и ощущение озадаченности, появляющейся к концу статьи потому, что по ее прочтении остаешься с пустыми руками — без идей и интерпретаций, которые можно было бы забрать с собой.

С этой точки зрения первопроходческая работа нового историзма, «Формирование „Я“ в эпоху Ренессанса» Стивена Гринблатта, в ретроспективе представляется одним из тех классических научных открытий, которые совершаются по счастливой случайности при попытках решить ложную проблему (платонизм Кеплера или Галилея). Как указывает само название, отправным пунктом или системой координат является, судя по всему, достаточно старомодная концепция «самости» («self») или «идентичности — в их специфичном для идеологий высокого модернизма и его ценностей смысле — проработка которых приводит к их полному развалу и дискредитации, хотя этот результат никогда не теоретизируется, а его следствия в плане теории так и не извлекаются. Здесь обнаруживается то удивительное сочетание тонкости интерпретаций, немалой проницательности и теоретической силы с исключением самосознания или рефлексивности классического типа, которым впоследствии будут характеризоваться и все остальные наиболее успешные плоды Нового историзма. Конечно, именно конкретный материал Гринблатта и его внутренняя логика определили деконструкцию идеологической рамки: «самости» способны менять свою форму настолько эффективно, что в конечном счете они ставят под вопрос саму идею «самости». Однако заявленная тематика этой работы, похоже, оказалась ее наименее влиятельным компонентом, поскольку влияние ее заключается, скорее, в том, как заявленная тема позволяет обнаружить сквозную линию, связывающую теологию и империализм, линию, на которой располагаются документальные материалы начиная с института исповеди или Библии Тиндейла и заканчивая рассказами о чудовищных зверствах в Ирландии или на Багамах. Тематическая связь, первоначально выявленная как «самость» и продуманная со всей аналитической утонченностью психоанализа, не отвергается, но переоформляется и словно бы перекодируется: «во всех моих текстах и документах не было, насколько я могу видеть, моментов чистой, неограниченной субъективности; на самом деле человек как субъект сам начал казаться поразительно несвободным, идеологическим продуктом властных отношений в определенном обществе»[193]. Однако новая, ретроактивная версия тематического лейтмотива, который теперь наконец называет гомологию или структуру самой Властью, кажется мне своего рода «мотивировкой приема», феноменом, упоминаемым постфактум, чтобы рационализировать практику коллажа и монтажа различных материалов. «Власть» здесь — это не понятие интерпретации, не «трансцендентальный» теоретический объект, на котором работает текст и который он стремится произвести, а, скорее, заверение, которое обеспечивает его имманентность и позволяет вниманию читателю задерживаться на подробностях, не отвлекаясь от них и при этом не испытывая чувства вины и дискомфорта.