Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа

Подобного рода сверхдетерминизм в принципе вообще был характерен для того любопытного момента в развитии постструктурализма, когда четко обозначился переход от структурализма к постструктурализму. Именно тогда были выявлены теоретические тупики структуралистской мысли, и оказалось, что дальнейшее следование по пути структуралистской догмы неизбежно ведет к совершенно безвыходному сверхдетерминизму. Четче всего этот ход мысли был продемонстрирован в работах Ю. Кристевой, Ф. Соллерса рубежа 60-70-х годов, а также английских постструктуралистов «скриновского периода» (труды английских теоретиков кино и литературы, печатавшихся в журнале «Скрин» в первой половине и середине 70-х годов). Рецидивы данного типа мышления сохранились у тех ученых Великобритании, которые вышли из неотроцкистских кругов и сформировали размытое течение культурного материализма или «культурных исследований» (оба термина весьма условны, подробнее об этом см. в разделе об английских постструктуралистах и левых деконструктивистах), обретшее свои наиболее законченные формы в шекспироведении.

… в частности, у Кристевой

В целом же сама проблема сверхдетерминированности человеческого мышления может рассматриваться как одна из форм кризиса доктрины структурализма. Если мы обратимся к опыту Кристевой, то убедимся, что в ее работах рубежа 60-70-х годов субъект (говорящий субъект, по ее терминологии) был также детерминирован дважды; причем в обоих случаях эта детерминированность носила иррациональный характер. С одной стороны, его сознание обусловлено языковыми стереотипами господствующей идеологии. Иными словами, как только интересы человека вступают в противоречие с интересами господствующей идеологии (под которой Кристева в 70-х годах понимала идеологию монополистического капитала), его сознание оказывается иррациональным по отношению к самому себе (любая логика, сформировавшаяся в русле этой господствующей идеологии, ведет лишь к духовному порабощению человека: человек бессознательно мыслит себе во вред, и никакой другой логики, кроме как служащей интересам господствующей идеологии. Кристева в то период не признавала).

С другой стороны, противостоящее этой сверхдетерминированности стихийное начало, представлявшееся французской исследовательницей в «Революции поэтического языка» (1974) (203) в виде мистической платоновской «хоры», бессознательного и, следовательно, надличного ритмически пульсирующего семиотического процесса, якобы лежащего в основе любого рода жизнедеятельности; фактически это начало также представляло собой не что иное, как детерминированность, только носящую откровенно иррациональный характер, поскольку утверждалось, что она бессознательно обуславливает поэтическое словотворчество и всякое иное творчество. Если первая детерминированность, называемая Кристевой вслед за Лаканом символической функцией, иррационально обусловливает социальное поведение людей, то вторая — семиотическая функция — также иррационально обуславливает его творчество.

Как и у Лакана, символическая функция связывалась Кристевой с социальными, психологическими, логическими и прочими ограничениями, носившими подчеркнуто языковой характер, причем настолько, что не всегда можно с уверенностью сказать, где кроется их первопричина. Семиотическая же функция понималась исследовательницей как действие бессознательного, стремящегося прорваться сквозь эти ограничения.

По сути дела, в «Революции поэтического языка» Кристева дала несомненно более биологизированный вариант трактовки лакановского учения о структуре человеческой психики по сравнению с тем, какой оно получило в более поздних работах постструктуралистов второй половины 70-х и всех 80-х годов, когда в условиях изменившегося климата идей социологические и дебиологизирующие интерпретации стали приобретать больший вес и значение[5].

Попытка выйти из тупика детерминизма: оправдание свободы у Батлера