Постник Евстратий: Мозаика святости

Коварный базилевс свято верил, что лучше таких «союзничков» прикормить, чем иметь их врагами: кочевники за спиной базилевса найдут общий язык намного быстрее, чем думает он, и возьмут яства и вина, города и деревни без его на то позволения. Половецкий ломаный «койнэ» печенеги поймут намного быстрее его чеканного греческого языка.

Широка земля половецкая! Захватила степь меж Дунаем и Волгой, дошла до Перекопа в Тавриде, заходила орда и за земли Яика (р. Урал).

Ни валы, в том числе Змиевы деревянно-земляные высотой до 3,5 м и шириной 6-7 м, ни рвы перед ними шириной 5-6 м и глубиной 1,5-2м, не спасали от бега коня половецкого.

От Роси, Коломыи, Юрьева, Лубена до Хорола, Ворсклы и Псела, до Выри и Понаша, чуть не Курска да Мценска, к Дону, Воронежу текли белые, чёрные орды куманов.

Белая Калитва, Черная Калитва: нет «во всем мире земли приятнее этой, воздуха лучше этого, воды слаще этой, лугов и пастбищ обширнее этих», говорится про Кипчакские степи, где вольно пасутся кони, верблюды, овцы и скот.

Приходили в днепровские степи, «становиша вежа, беша бо ходяпде, яко и половцу». Становились вежи-становища на зимний пост, орда в сорок тысяч селилась на землях, что ханы «на круге» решили.

Ставили вежи, ставили «балбала» (каменные изваяния), богатый род ставил до десяти святилищ, меньшие – меньше, великие ставили больше.

Растекались половецкие орды по степям как свежий мед по блюду, намереваясь стечь с ровной тарелки. Текли орды, захватывая новые земли, пустоша мертвой травой прежние пасовища-пастбища.

С краев половецкого «блюда» половецкие орды не истекали лишь потому, что за краями этого «блюда» на юге мешали мощные волны водной стихии, на севере им мощные волны лесов.

«Смерть до того презирали, что охотнее соглашаются умереть, нежели уступить неприятелю, и, будучи разбитыми, грызли оружие, если не вмочь уже сражаться или помочь себе», – это общее мнение о все тех же половцах в те времена.

Не менее пятнадцати орд воевали по степям, не менее пятнадцати орд плодило новые жизни. Кочевия-города многолюдны, богаты и ханы: Тарукан (Тугоркан) за собой вел воинов тысяч так сто, в обозе держал табун из десятка тысяч коней, да сто тысяч овец блеяли, плетясь за табуном этих дивных коней.

Хазары, сувазы, болгары боялись и кара-куманов («черных» куманов-половцев) и воинов Белой Калитвы (кимчаков-половцев).

Да что там кочевники, боялся их сам базилевс!

Как утверждает Нестор-летописец, «вышли они из пустыни Евтривской, вышло же их 4 колена: торкмены и печенеги, торки и половцы. Измаил родил 12 сыновей. От них и пошли и торки, и печенеги, и куманы, иже есть половцы, и после этих колен выйдут заклепанные в горе Александром Македонским нечистые люди» (из Повести временных лет).

Страх жил в душе самодержца, страх.

Потому и разрешил тогда базилевс своим воеводам убивать половецкие жизни, и тридцать тысяч душ отдали жизни безвинно по приказу царя-базилевса.

Разорил хан Боняк киевские земли, разорил да пожёг города и людей. Понахватывал хан добычи несметной, понажились и люди его.

Уцелевших людишек забирали в полон, и ценились те пленники после набега Боняка по цене одного барана. Вдумайтесь только, человек шел по скотской цене!

В обычный полон брали всех, кто подвернулся под руку буйному половцу. В полон брали, конечно, детей, жен боярских, купеческих, жёнок от челяди и смерди, мужичков из простых, что поплоше, да послабее.

Но тот набег был особым, особенным был!

В полон забрали монахов!

Тридцать монахов да двадцать прислужников связали верёвкой за шею, руки за спину, и цепочкой-гуськом повели среди прочих людишек полона.

Шли пленники, месили пыль дальних дорог, безвинно несли провинность-вину в ответе за злобу и жестокость князей, базилевса и ханов.

Юрко

«Юрко, а Юрко!» Голос матери ласков и светел. Несмышленыш еще, лет пяти, мальчуган обернулся на мать. Она стояла на резном красивом крыльце, ажурная вязь его выдавала богатство в дому. Ни одной щербатой ступени, так все прочно, налажено и красиво.

«Юрко!» – мать повторила. Мальчуган досадливо отмахнулся:

«Некогда, мати! На Лыбедь (река в Киеве) бежим! Там нынче огнища жечь будут, весело! Я, мам, не сам: мне дворовые подмогнут.»

Не убежал, не успел: сильные руки большого отца подхватили ребячье легкое тело, руки взметнули до неба, до Солнца.

Отец засмеялся:

«Что, чадо? На Лыбедь собрался? А то пошли с нами товар торговать. Гостинец матусе прихватишь. Сам выберешь, я оплачу. Торг нынче большой, да мы тороваты (здесь, ловки и удачливы), мошна-то звенит, так денежки много.

Мальчишка аж ротик разинул: на Лыбедь хотелось, на торг с тятенькой – тоже.

С мольбой оглянулся на мать: серо-зеленые глазищи ребенка ждали, что мати ответит, какое примет решение.

Отец вновь со смехом:

«Что ты на бабу уставился, сыне? Ты же мужик, сам и решай».