Постник Евстратий: Мозаика святости

Пусть ясный день, тёплый, как летом, сменился морозью вечера и ветром прохлады, так климат Тавриды – климат морской, и потому можно утром встречать тепло непогоды, а к вечеру ясный мороз.

Нет, заблуждались и заблуждаются христиане, когда ставили и вновь ставят храмы, часовни Христу и Матери Божьей. Они ошибались и ошибаются вновь.

Пусть казнят его, Фанаила, зато другие евреи увидят, как он был прав и как совершенен, и как соблюдает учение верное, тысячелетнее.

И как неправы они, христиане, закореневшие в ложных своих убеждениях, погрязшие в Новом Завете. За истину таковую и смерть принять невозбранно! Даже почетно, чёрт меня подери!

И шёл Фанаил торжественно-равнодушный, с презреньем смотря, как плачут его одноверцы, как тянутся к женам и детям, прося напоследок милости у христиан; как жадные руки язычников из варангов гребут номисмы и куны за право прижать напоследок ребёнка или жену.

Мельчают людишки, думалось Фанаилу. Когда казнь на холме творилась воочию, как эти же люди гордились собой. Как хвастались тем, что, когда монах, спотыкаясь, тащился-карабкался на бугорочек холма, они подножки ему подставляли и смеялись, смеялись, смеялись. Как были отважны, когда каменья бросали они в одинокого. Как намочали губку с солёной водой и подносили ко рту жаждущему жизни. Как, отпихивая один другого, торопились вонзать в руки и ноги висящего острые гвозди. Как старались суетно изображать древнеримскую стражу. Как поправляли терновый венец, стараясь, чтобы вонзались шипы в чело страдальца. И очень жалели, что не было рядов двух громадных крестов с разбойниками, висящими на них, как когда то Христос и Варрава, и третий.

А самые смелые пеняли ему, Фанаилу: чего мол, не до конца воспроизводим сценарий? Не достоверно, огрех! Вон, можно старого Егорку подвесить, он всего навсего раб, и наказание за казнь старого дурня никто не несть не будет. Можно найти и второго статиста, тогда только это действие будет Голгофой!

Тогда Фанаил отмахнулся от них: дуралеи, что с них возьмёшь? А сейчас пожалел: правы были люди, правы! И потому сожалел только об этом дивном моменте.

Если бы жизнь ему сохранил император (Фанаил ни разу не усомнился, что весь этот фурор был для него, виновника казни, и сам! сам император решит его волю и жизнь, раз сам! император прислал треклятые дромоны и чернорясых), он бы смог повторить эту казнь доподлинно точно. А христианские души найдутся! Можно ведь заказать половецким отрядам или продажным князьям пару-тройку монахов, и не ли всё равно, с Киева или из Минска будут подогнаны жертвы из христиан.

И потому шёл сейчас торжественно прямо, считая шаги, ведшие к славе, славе бессмертной.

Думал, это за ним пригнали дромоны, это ради него собралась стража людей базилевса, ради него прибыл севаст и монахи, ради него, только ради него. И повезут его одного через море – в Кон-стан-ти-но-поль!

Всё – ради него, а остальные статисты. Они должны были служить ему и послужили.

А, когда понял, что его казнят, здесь, в Херсонесе, завыл, завыл, как собака, как старый пёс шелудивый, как последняя дрянь!

И, когда молча Захарий вложил в его руки тридцать монет, исполняя указ базилевса, он всмотрелся в блеск серебра и понял: перехитрили его византийцы!

Не будет на плахе катиться его голова по земле византийской столицы, и не узнает народ, иудеев народ, про подвиг его, Фанаила. И зря сложит голову он, и зря настрадались Анна и дети, и другие людишки и дети квартала, и не узнает никто о нем, Фанаиле (от себя добавим, что история, действительно, не сохранила имя этого фаната-изувера, и имя ему в данной повести дано мной произвольно).

И начала изрыгаться хула из красивейших уст, лилась брань нескончанным потоком, корчилось тело в экстазе: открывалось его существо, его сущность, с поселившейся в нём сатанинскою силой.

А вокруг полукругом стояли монахи, крестились упорно, крестились, отнимая силу у бесов. И стояли только монахи, одни лишь монахи. Выцвели рясы, никаких украшений, чёрные клобуки на головах и никого, кроме монахов. И ничего, кроме молитв православных, славящих Иисуса Христа!

Ни жаждущей зрелищ толпы, ни диких варангов, ни стонущих иудеев. Вокруг никого, кроме кучки монахов, и смерть Фанаила была ровно такой, какой был достоин презренный еврей.

И осталась от Фанаила только жалкая горстка в тридцать, не больше или меньше, сребреников. И осина, на которой висело его некогда такое прекрасное тело с чёрно-чёрной душой!!! А тридцать сребреников вложено для того, чтоб смог Фанаил с дьяволом расплатиться.

И зажали намертво холёные руки тридцать Богом проклятых номисм, тридцать серебряных денежек, тридцать серебренников!

Казнь Эпарха

Другая, но менее позорная казнь не минула эпарха, верного друга и сподвижника Фанаила. Позорно закончилась жизнь, так, как паскудно жилось сластолюбцу.

Толпа, как любая толпа, ожидала хлеба и зрелищ, и зрелище им преподали, преподнесли, как на блюде.

Только теперь увидел отдалённый Херсон, как правят владыки в империи, цивилизованной до невозможности.