Постник Евстратий: Мозаика святости

Толпа испугалась: обдерет базилевса посланник, протоспафарий, скорее всего, из этих, из новомодных, из архонтопулов («дети вождей» – греч.) под шумок Херсонес, такой далекий от столицы, но такой богатый провинциальный. Толпа вновь всколыхнулась, ожидая сама от себя: бунтом пойти на посланника рать или всё-таки испугаться?

Константин продолжал, не заметив волнения массы:

«Я зачитаю указ базилевса!» А толпа волновалась: брожение масс, начинаясь от центра, кругами шла к окончанию, и там переживание о возможных репрессиях кошелька каждой семьи начиналося сызнова, давая опять оборот волнения масс теперь уже к центру.

Тут Захария поднял белую руку, толпа засмирела.

Указ слушали в полном безмолвии!

Лязганье металла оружия, полукруг императорской гвардии – морских пехотинцев, суровые лица солдат, властный голос Захария и кресты на грудях всех священнослужителей остановили толпу.

Захария почти грубо оттолкнул родственника императрицы.

О, как потом дорого обошелся ему этот жест, когда в уши царицы вливали рассказ о происшедшем в Херсоне. И так император пытался задвинуть патриарха и клир на задворки своей власти безмежной, и клокотала повсюду ропотом церковная власть, вместо того, чтобы поддерживать базилевса в его трудной работе. Мало того, так церковники решаются на публичные жесты, и императрица приняла свои меры.

В итоге Захария был сослан в Киев. Что, кстати, для Киевской Руси обошлось только добром дальнейшего усиления, распространения христианства.

Итак, Захария оттолкнул севаста-протоспафария, и привстал на цыпочки, почти что взлетая. Ветер надувал парусом рясу монаха, крылья рукавов взлетали, как птицы. Ощущение полета вилось над толпой, та окрылялась вместе с духовным своим поводырем. Захария продолжал:

«Казнь над предавшими веру Христову состоится назавтра, откладывать смысла не видим. Иудеям приказано прибыть на Западный холм не позже обеда, и ждать исполнения указа базилевса империи. Ослушание пресекать на корню! Списки виновных готовы, местное управление постаралось на славу»… и посмотрел в сторону катепана.

А тому хоть сквозь землю от такого внимания. Думал чиновник, что в хитросплетениях интриг он алгебру начал осваивать, а вот нет, оказалось, половину азбуки только освоил.

Выдал его Захария с дальним прицелом: теперь катепан, пережив унижение, будет верен ему, а кому же иначе? Не этому же сосунку из челяди императора, научившемуся стройно стоять, выпучив грудь, на смотрах да в карауле почетной императорской стражи при торжественных выходах базилевса в народ, да тешить услугами раздобревших на казённых откупах престарелых матрон. Да льстить безумерно своей патронессе – императрице, пристроившей очередного благородного отпрыска своего знатнейшего рода служить императору в почетной страже.

И этой толпе, думал Захария, катепан верным не будет: надолго запомнит народ того, кто может предать сегодня евреев, а завтра кто знает? Кто знает кого?

«Вам, православные, завтра всем на молебен! Водосвятный молебен проведу я у моря, близ ворот, что называются западными, проведу на рассвете. Придете?»

Общий вздох громадной толпы выдохнул: «Веди, отче, веди!»

«Символ веры» (православная молитва, квинтэссенция православной религии) закончил вече народа.

Лютка

Тёрк-шорк! Тёрк-шорк! Противный монотонный звук разбудил сладко дремавшую Лютку. Теплое солнце полудня жёлтенькими квадратиками да полосками мягко теплило дерево пола. Пахло чисто отмытой доской. Мать, что ль, старается? Поворочалась-поворочалась на длинных полатях, да ногами-то бух! И прямо в лохань. Брызги по полу, мать в стоны да «ох». И тихий смешок незнакомый… Тут Лютка совсем уж раскрыла заспанные глаза: кто в хате их?

Две незнаёмые бабуси, только что тёршие пол, легонько смеялись, смеялись так, необидно.

Мать, тон виноватый да тихий, начала с оправданий:

«Ой, утром иду по базару, там шуму то шуму!». Говорила скорее не дочке, а мужу. Шульга сидел молча, молча хлебал нехитрое варево, молча да искоса глянул на дочь, а жёнушка, радуясь такому молчанию мужа, говорила быстрее (вдруг остановит, да рявкнет на дочь):

«Иду по базару, а сего дня рыбы-то, рыбы! Не утерпела я, как барабульки не взять? Хамсы тоже вдосталь, а уж пеленгаса то пеленгаса набрала две корзины, а как мне нести? Хорошо вот, бабулечки помогли, донесли тяжесть такую».

От жеста хозяйки бабульки поднялись, покланялись низко хозяину дома, в полупоклон женке хозяина да дочке хозяина, что спит за полудень.

Хозяйка всё говорила да говорила, скорая речь выдавала полянку, «Так вот, народу сегодня, что снега на поле. Гостей много, богатых, из греков, наверное. И русичи есть, сама трех из стражи видала: по базару-то ходят, всё больше к мехам да рухляди лезут».

Хозяин, наевшись, махнул ей рукой. Жена замолчала.

Жёлтая муха летала по хате, теплые половицы богатого дома пахли домом, где дерева много, варево приживалось в утробе, и хозяин добрел.

Хозяин добрел… Повернулся к старушкам:

«Откуда вы, бабы?»

Первой откликнулась та, что одёжей похуже: