Постник Евстратий: Мозаика святости

Каждый день он видел просветленные лица присутствовавших христиан, чувствовал их неподдельную доброту и тихое счастие. И тихо, тихо, почти незаметно светлая благодать входила к усталому сердцу. Впервые за множество лет не снится ночами кошмар, с монотонностью волн приходящий годами, кошмар гибели жёнки и деток.

Слушал пояснения Михаила-Шульги о Боге, создавшем свет, видимый и невидимый, об ангелах и о тех, что не устояли в добре, и вместе с диаволом-предводителем, стали духами зла.

Михаил объяснял: «Ты не бойся, сейчас они тебя атакуют. Дух омрачается греховными помыслами, тяжко на сердце от переживаний. Ожесточается сердце, тщеславие вползает в душу, как яд…»

И тут Волка прорвало: «Каждую ночь, сейчас уже реже, снится мне сон. Не сон то, то быль. Не хотел брать жёнку с детями, малые были детишки мои. Так упросила жёнушка милая: возьми да возьми на град Киев взглянуть. Опостылела ей Корсунь без снега, без весенних ручьев. По Днепру соскучилась, что ли? Или хотела втайне к Перуну пойти, богине Ладе покланяться, сейчас и не спросишь. Ну, я и повез. Да втайне и я был не прочь, чтоб женка по бабкам-ведуньям ходила, мечтала она и калик перехожих встретить: авось, нам помогут?! Сынок у меня был нехожалый лет с трех, как искупали мальчишки раз в море, он и ослаб. Вот мать и страдала. Я – что? Уйду за солью, и шастаю по дикой степи да по русской землице. А она каждый день муки сына видала. Лекари византийские дороги очень, а наших волхлов христиане из греков выжили с Херсонеса.

Вот и пошли мы на Киев обозом…

И надо же так! Сколько раз ни ходили, на половца не попадали, а тут напали эти поганые ночью на нас. Сторожа наша ночная поснула, вот и напали. Все убегать, а мне то куда с больным дитятком на руках? И жёнку с дочкой на этих поганых разве оставишь? Сам я силен, спастись мог запросто: покидай добро нажитое да и в степь. Да что, я, сволочь какая? (сволочь – внутренности убитых животных, в переносном смысле всякая ненужная дрянь). Вот и остался, понадеялся на силушку богатырскую. Да не тут то и было, посекли нас половцы, как капусту.

До сих пор вижу во сне почему-то одно. Ни как сына конями затаптывали, ни как дочь волокли на аркане да топтали копытами, а вижу одно: как половец лютый отсекает жёнке моей головушку светлую. Волосы-то у неё были светлые-светлые, что лён по зиме. Вот и вижу я постоянно как катится голова по степи, наматывается так некрасиво на волосы дрянь со степи: козьи катышки, трава пересохшая, комья застывшей грязи с весны. Я же к телеге привязан сыромятным ремнем: хоть вой, хоть молчи!

И что диво, вишь, не поседел я с тех пор. Так и живу, сам на смерть жену да детушек повез-положил под сабли-ножи половецкие. Как выжил сам? Ужо и не знаю. Очнулся к закату другого дня, товарищи (товарищи, от слова товар: лица, занимающиеся одним делом или перевозкой) подобрали. Они же и схоронили моих там же, в степи.

Шульга промолчал: а что, будешь человеку раны зря бередить? Слабому человеку утешение, сладкий бальзам душу отравляет, сильному человеку слова утешения, чисто яд. Отравляет силу и волю, разъедает душу до ран.

Сильному нужно делом помочь, не словами. Потому и молчал.

Волк посмотрел и всё понял.

С того-то молчания и началась дружба мужская, что твёрже твердыни.

Оглашенные

Трещали-потрескивали реденько свечки, рассеивая полумрак прохладного храма. Людей было немного. Так, только свои собирались на чин оглашения.

Епископ, слегка покашливая от долгого напряжения связок, негромко рассказывал наставление в вере. У Лютки от волнения и усталости с непривычки подрагивали ноги, толстое тело тянуло прилечь. Нянька часто-часто кивала головкой, оправляя сухой ручонкой платок, стараясь выставить левое ухо поближе к оратору.

Добронрава то и дело посматривала то на мужа, то на дочурку: Шульга стоял, ровно как вкопанный, ни разу не переменув ногами, Люткины руки дрожали, поправляя шелковый византийский платок. Шёлк ткани сползал по шёлку русых волос, и Лютка старалась, чтоб шёлк не сползал с её головенки. Волк старался стоять, как Шульга, однако волнение выдавало одно: теребил часто ус. На Лютку старался вовсе и не смотреть, да – куда? Глаза всё больше и больше смотрели не в сторону усталого батюшки, а в Люткину спину. Вон, как устала, аж ручка подрагивает. Но старался внемлить строгим словам византийского обряда, так хорошо и по-руськи объяснявшего строгим батюшкой в который уж раз символ веры и апостольские поучения.

Давно, казалось, давно, пришли всей гурьбой к епископу в храм, давно поручились за них Шульга с Еремеевной, пастырь занес имена Лютки и Волка, Добронравы и няньки в катастих (катастих – церковная книга содержащая список оглашенных и членов церковной общины для молитвы и поминовения за богослужением).

Давно несли покаяние. Как раз шел Великий пост, что особо сочеталось с их оглашением. Вроде давно, а всего три денечка как минуло. Впереди еще пять дней приобщения. Еще пять дней ежедневного обращения епископа к Шульге с Еремеевной: «Господу Богу помолимся…»