Постник Евстратий: Мозаика святости

«Девка на выданье, в самом соку. На игрища не пускаешь (передразнила муженька): «игрища те бесовские, гульбища язычненские». А куда ей ходить? А, куда? На рынок, так назад сама вся упаришься, пока девку-то доведешь. Да и глаза там несытые русов рыжих достанут: кинут себе на корабль, да и айда, по синему морю. Мало, чай, девок так пропадало? Увидят голову непокрытую да косыньки, лентой подвязанные, девичьи, и вперед, хуже поганых, несыти рыжие. Что ей, век теперь в гриднице куковать? Ведь не горбата, не кульбата (хромая) какая! Личиком ладненькая, а добрая то какая! Ну и что, что толста, как опара ржаная, не всем уж красными девками быть. А слова худого про дочку кто скажет? Вон, Еремевна да нянька, даром что только прибились, а уж Люткою не нахвалятся, за дочку считают…»

Шульга промолчал.

Утренняя трапеза была короткой, от вчерашнего дня псы на заднем дворе дочавкивали рыбьи хребты, коты с задранными хвостами подгребали лапками остатки барабульки да кефали, а для людей Великий пост продолжался. Лютка с матерью давно пообвыкли: раз отец объявляет пост, значит, пост. Не особо вдаваясь в привычки отца, терпеливо хотя бы в еде соблюдали привычки Шульги.

Мать с отцом только переглянулись, увидев, как дочка выходит к утренней пище: что, значит, кончилась привычка спать до полудня?

Не успели и взвару испить, как Волк на пороге:

«Хлеб-соль Вашему дому…», – а сам на Лютку очами зырк да зырк. Лютка только светлела, да щеки пылали. Да Еремеевна от девки ну ни на шаг.

Старухи аж поругались, вернее, нянька бурчала на строгую Еремеевну: «Девка в самом соку. Пусть погутарит с хорошим-то человеком. Эка невидаль, девке со сторонним потолковать. Я в её-то лета на гульбищах-кострищах такое выделывала! Пока замуж не взяли – свобода. Эх, было что вспомнить!»

Еремеевна с досады даже толкнула товарку свою: «Не по-христиански-то было, бесов тешить. Умолкни, в христианском доме живем!»

Нянька вмиг успокоилась: «Ну как же, ну как же, я всё понимаю». И уползла за занавеску, тихо ворча про девичью красоту незайманную да нравы суровые: – «Видано дело, сами ночь да полночь по церквам выстаивают, чуть не к обеду домой ворочась, не едят ничего, вишь, постятся, так и чадо родное к тому приучать? Похудеет девка-то красная, хвори занапакостят, что тогда, а? Из века в век жили, Ладе да Лелю костры разжигали, Даждьбогу клялись, веночки плели, пояса распускали. Так нет, веру Христову им подавай..»

Хозяйка молчала. Что тут и думать: может, согласна с нянькой была или нет, только не прерывала нянькин скулеж, не перечила.

Еремеевна только вздохнула: «Ох, грех, искушение!» Да зашептала молитвы, часто кланяясь образам.

И только псы наслаждались, сыто играя с запорошенными пылью рыбьими головами, да коты на заплоте свесили лапы, дробненько постукивая ободранными хвостами по пыльному ракушняку, притворно зажмурив сытые глазки.

Шульга девке баловаться не дал: шапку на уши, да со двора с гостем отправился.

Волк и Шульга долго шли молча. Раннее солнце ещё не пекло, идти было легко, да вот разговор по-мужски так трудно было начать, и Волк неожиданно бухнул, как в колокол ухнул: «Отдашь за меня дочку Людмилу?»

Шульга аж споткнулся, потом и вовсе встал каменем:

«Как так отдать? Дочку? Так сразу? Ты же ледва-едва меня знаешь, а Лютку так раз вполглаза только и видел, да и то в полумраке да сумраке горенки нашей».

Хотел продолжать, да Волк снова: «Отдашь?»

Остановились. Молчали. Встречные да попутные с ними здоровались: одни по-гречески, иные по пояс (словяне), третьи шапки снимали, то русы да поляне, русины також. Но мужики едва здоровались, так, по привычке, всецело поглощённые своей странной беседой.

Волк уже стал набычивать шею, дескать, не отступлю, как Шульга тихо ответил: «А что мы, Лютку разве не спросим? А коли согласна, отдам, но изволь и сам покреститься, и дочку покрестим, мне внук некрещен, что супостат на пороге!»

Волк облегченно вздохнул: всего-то. Да легко засмеялся: «Хоть завтра крещусь!».

День поисков

Рынок гудел, что борты со пчелами. Издали рынок и был похож на рой, то ли пчелиный, то ли осиный, ровно гудел, ну чисто как пчёлы. Сходство на улей тем паче похоже, что кое-где и трутни ходили. То сборщики податей толстыми животами расталкивали гомон людской. Встречались и осы, жидовины шустрели, набирая гешефт. Ну чисто как осы, увидят, что пчелки собрались, раз, и туда осу подпускают. Та пожужжит, погудит, глянь, пчёлки в накладе, осы с наваром. Ходил тут и бортник-эпарх, хозяин непаханого да несеянного урожаю. Базар византийский – богатый базар!

Долго ходили мужики по торговым рядам, входили во вкус, уже почти и забыли, зачем и пришли. Волк уже было стал подряжаться за солью идти, когда повстречал знакомых перекупщиков. Вот они-то невольно и напомнили о цели похода на утренний рынок.