Посторонний

Счастливое время: и честные деньги были, и весна без конца и без края. Японцы советуют: сиди тихо на берегу реки и жди, когда по ней поплывут трупы твоих врагов. А я не сидел, я плыл, уцепившись за бревнышко, и вражьи руки до меня не дотягивались. Меня ценили, ко мне обращались разные люди с удивительными просьбами: так поработать над текстом, орущим “Долой советскую власть!”, так расставить слова, чтоб оглохшие цензоры услышали “Слава КПСС!”.

И расставлял, зарабатывая на артишоки и Анюту, пока зав отделом публицистики не “свалил за бугор”, то есть не оказался в Израиле, человека на его место еще не подобрали и очередную рукопись отдали мне. Интересный, но не журнальный текст, отклонить его – проще пареной репы, однако вместо обратного адреса – номер телефона да имя, только имя, ничего более. “Неактуально!” – так отбрыкнулся бы зам главного, прочитав статью. Что верно, то верно. Автор, называвший себя Юрой, предрекал возникновение в скором времени новой болезни, способной уничтожить треть человечества. Откуда эта вселенская хворь – любопытно было читать. “…последняя, Вторая мировая война дает повод заподозрить ее в заражении человечества болезнью, лишающей людей заградительных редутов перед любым вторжением чужеродного тела; более того, иммунитет не просто ослабнет, а начнет пожирать себя…”

И так далее… Для посвященных написано. Убеждать кого-либо автор, некий “Юра”, не стал, сам себя опровергнул, дав на выбор несколько причин возникновения грядущей болезни. (Вирусологи зафиксировали ее через несколько лет, помолчали, потаились, чтоб вскоре забить во все колокола: СПИД!)

Чем-то меня эта рукопись привлекала, какую-то тревогу вызывала… Так захотелось в библиотеку ракетного НИИ! И после напрасных телефонных звонков, узнав адрес, повез я рукопись на 15-ю Парковую, звонил без толку, пока не узнал от соседки: умер Юрий Васильевич Большаков, преподавал где-то, лейкемия, в квартире же отныне – глухая жена его, ни на какой стук или звонок не откликается.

Значит, подсчитал, через полгода после отправки рукописи в журнал помер; я сел на скамеечке у дома и долго смотрел на бойких воробьев вокруг лужи. Что-то угнетало… что? Неделя, другая… Написал невнятную рецензию, отвез рукопись в редакцию, сунул в шкаф, приезжаю через пару недель, сижу, ожидая “кирпичей”, и вдруг грациозно вползают два кота, на мягких лапках, обычной полосатой раскраски, – двое молодых людей, весьма прилично одетых, мурлыкая и норовя чуть ли не на колени редакторшам скакнуть; чрезвычайно вежливо осведомляются, нельзя ли забрать рукопись их коллеги Юрия Васильевича Большакова, скоропостижно и безвременно скончавшегося. Согласие получили, растерянно стояли у раскрытого шкафа, пока дамы не пришли к ним на помощь, заодно и показали журнал, где отмечалось прохождение рукописи. Парни глянули на мою фамилию, сверились с чем-то в своих блокнотах.

– А что – никто кроме так и не читал?

Подтвердили: никто, поскольку отдел публицистики обезглавлен.

– А жаль… – с игривостью посетовали парни.

Ребята как ребята, парни как парни, младшие научные сотрудники в местной командировке – так их надо было принимать и понимать. Но – игривость как-то не соответствовала недавней кончине их товарища. А уж последующий диалог убедил: из КГБ!

– А вы сами откуда? – поинтересовалась старшая редакторша.

Ответили бы, что из Института вирусологии хотя бы, – и забыл бы я двух мурлык. Но ответ был убийственно нагл:

– Из райкоммунхоза Куйбышевского дорстроя! – И в мурлыкании слышалось уже рычание тигрят.

Проклятый самотек! Я уже вычитал в нем, как и почему хулиганят посланцы Лубянки, давно осознавшие гибельность своей безнаказанности и сладость ее. Ведь по одежде видно: не совслужащие, костюмы магазинные, чешские, но у хорошего портного побывали.

Дождался все-таки “кирпичей”, вылетел из редакции и дал волю гневу, плевался, ругался, матом осквернил бронзового Александра Сергеевича.

Надо ж быть таким идиотом! Тридцать семь страничек вся рукопись, полтора листа, за рецензию заплатят рубля четыре! Сотенные оставлял в “Варшаве”, а здесь на копейки польстился! Воистину: жадность фраера сгубила. Не на меня нацеливались наглеющие представители отряда кошачьих, я давно был собственностью друга Васи, ревнивец от своего “объекта” отсекал всех любопытных, да и лубянковский казначей воспротивился бы. Они за рукописью охотились – и нарвались на меня, засекли, очередной ляп подвел меня. Отныне лицензия на отстрел меня не только у Васи, и пойду я в связке с теми, кто общался с покойным автором, да и притянут ко мне зава, унесшего ноги в Израиль.

Три недели спустя из редакции прозы “Знамени” пропали какие-то бумаги, порывом диссидентского ветра перелетели за океан, ревизии подвергся список рецензентов и вообще лиц, допущенных к рукописям.

Меня, разумеется, вытурили немедленно, и “большой русский писатель” немало удивился, узнав, что, оказывается, по его рекомендации попал я в число рвачей, подставлявших ладошки под денежные струи и брызги.

Были бы они, жаждущие влаги ладошки, а струи найдутся.