Postscript

Оказывается, таксист резко вильнул влево, чтобы избежать столкновения с автомобилем, шедшим впереди. Тот резко затормозил, чтобы свернуть вправо, не включив при этом поворотные огни. Столкновения с машиной таксист избежал, но в зеркало заднего вида не взглянул и потому не увидел меня на велосипедной дорожке. Падая, я сломала лодыжку и от удара о землю получила множество синяков. Но, спасибо шлему, голова осталась цела. И кроссовку мне тоже вернули.

– Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, – шепчет мне в ухо Гэбриел в больничной палате. Утешительный, целительный шепот снова и снова. Его теплое дыхание в моем ухе, на моих губах, на лице, по всему телу, вместе с быстрыми, легкими поцелуями, под которыми я, изможденная, проваливаюсь в самый глубокий из снов. И этот сон повторяется снова и снова.

Я лежу на жестком бетоне, вокруг осколки стекла, разбитая машина, искореженный велосипед. Кое-как умудряюсь подняться на ноги. Стекло хрустит под ногами. Нахожу кроссовку. Вся дорога забита пустыми машинами. Куда все подевались? Обхожу одну машину за другой с кроссовкой в руке, пытаясь найти ей пару. Снова и снова натыкаюсь на одну и ту же одинокую обувку. Я устала, я делаю это часами. Все ищу и ищу, обхожу машину за машиной. Голова кружится, кроссовки, которые я нахожу, совершенно одинаковые и все на одну ногу. Но подыскать пару никак не удается.

Просыпаюсь вся мокрая, задыхаясь, и не могу понять, где я. Рядом сидит мама, она заговаривает со мной, спокойно, тихо, но сознание мое еще не выбралось из кошмара. Я озираюсь, пытаясь сориентироваться. Я дома. Это дом моего детства, я тут выросла. Я в своей старой спальне, где плакала, мечтала, строила планы и затевала проказы, но больше всего – ждала. Ждала, чтобы скорей кончился учебный год, чтобы началось лето, чтобы мальчики мне звонили, чтобы началась жизнь. Родители настояли на том, чтобы я пожила с ними после того, как меня выписали.

– Как ты? – спрашивает мама.

– Я думала, что умерла.

– Ну что ты, милая, – тихо говорит она, убирая прядь с моего лба, и легонько целует.

– С минуту, когда таксист подошел ко мне и заладил, в порядке ли я, я не открывала глаз, как будто притворялась мертвой, – объясняю я.

– О боже. – Мама меня обнимает, и я кладу голову ей на грудь. С гипсом на сломанной лодыжке я могу лежать только так.

– Опоссум. – Откуда ни возьмись появляется отец.

Я поднимаю взгляд – и вот, он стоит в дверях, со взлохмаченной после сна шевелюрой, давно я его таким не видела. Полой жилета он вытирает стекла очков, а потом надевает их, и за линзами его сонные глаза становятся больше. Он входит в комнату и садится в ногах кровати. Мои родители снова в той мизансцене, как когда спасали меня из детских кошмаров. Как это утешительно: меняйся мир, не меняйся, они все те же, кем всегда были для меня – и всегда будут.

– Раненый или сильно напуганный опоссум падает, притворяясь мертвым, – продолжает отец. – Это называется «мнимая смерть». Животное прибегает к обману, вызывая у себя временный паралич и снижая чувствительность. То же случается и с людьми, пережившими сильные травмы: они как бы замирают в ответ на опасность. Я видел об этом фильм.

– Фрэнк! – осуждающе вздыхает мама.

– А что? Я только сказал, что это естественная реакция.

– Ну и почему бы тебе так и не сказать? С какой стати ей слушать лекцию об опоссумах, в ее-то состоянии?

– Хорошо-хорошо, – отец примирительно поднимает руки.

Слушая, как они препираются, я улыбаюсь, а потом хохочу, откинувшись на подушку.

Но в папиных словах что-то есть.

Хотя я вызвалась сразу выйти на работу, Киара дает мне недельный отпуск. Я еще слабовата от болеутоляющих, и поскольку Гэбриелу надо работать, родители настаивают, чтобы я пожила с ними, пока боль в ноге не утихнет. Я приноровилась к костылям, и мой страх улегся. Целыми днями лежу в постели, дремлю, смотрю телевизор. Иногда перебираюсь на кушетку и делаю все то же самое. Так мы проводим время: урок живописи с мамой, документальные фильмы про природу и историю с комментирующим все подряд папой, беседы с автором документалок Декланом, с Ричардом, который ухаживает за родительским садом, и племянниками-племянницами, которые посвящают меня в свою жизнь. Ну, еще игра в карты с Джеком и утешения Гэбриела.

Я ищу покоя, я ищу одиночества, я ищу компании, я ищу себя. Мечтаю прокатиться на велосипеде – и осознаю, как сильно забивала жизнь движением и работой, только чтобы не думать. Самой себе я была как та подружка, которой избегаешь, потому что темы для разговоров она выбирает слишком болезненные. Это годилось, чтобы изгнать меня из собственной головы, но вот сейчас я должна туда вернуться и устроиться там с комфортом. Там у меня столько всего: мысли надо додумать, поступки – проанализировать, решения – принять. В кои-то веки я не могу убежать от себя.