Постсоветский мавзолей прошлого. Истории времен Путина

Оставим Герцена в стороне, отметив лишь, что он не только отец русского социализма и неподцензурной прессы; его «Былое и думы» вообще одна из главных русских книг позапрошлого века. О Герцене в то же время, что и Берлин, но помимо и независимо от британца много размышляла Лидия Гинзбург, увидев в нем исключительно современного писателя. С Белинским такого не произошло. Он утонул в тысячах официозных советских работ, среди которых изредка попадались исключительно достойные, требующие сегодня самого пристального внимания, но их мало, и они сделаны по строгим профессиональным лекалам, что отпугивает неспециалиста. Исайя Берлин не просто «воскрешает» Виссариона Белинского, он показывает его европейцем, русским европейцем, включенным в международные политические, эстетические и философские споры 1820 – 1840-х годов. На фоне французских социалистов-сенсимонистов или сторонников «чистого искусства», вроде Теофиля Готье, Белинский смотрится своим. Он – один из героев интеллектуальной драмы первой половины XIX века, когда формулировались главные положения уже нынешнего, нашего мира. В этом его актуальность, а не в том, что он разом восхищался Пушкиным и утверждал следующее: «Теперь искусство – не господин, а раб; оно служит посторонним для него целям».

Берлин анализирует в «Artistic commitment» трансформацию взглядов Белинского и не находит в них ровным счетом ничего, что можно было бы счесть «предтечей» чугунного соцреализма и жалкой версии марксистской эстетики, которую исповедовали в СССР. Белинский не враг свободы, а ее создатель, ибо свобода не приходит сама, ее надо определить словами, высказать, сформулировать и затем уже следовать этим убеждениям. Вот чем занимались Белинский, Герцен и другие русские герои Исайи Берлина, включая, конечно, Льва Толстого. По сути дела, Берлин предлагает нынешнему российскому либералу, социалисту, просто честному человеку, ненавидящему несвободу и несправедливость, его собственную родословную, родом из той самой классической русской культуры, которую преступно плохо преподают в школах и университетах.

Если взять немного шире представлений Берлина – русская свобода имеет глубокие собственные корни, и корни эти питались европейскими соками. Именно в данной точке утверждение «Россия – это Европа» неопровержимо. Не жалкие литературные критики, выясняющие, кто из писателей лучше подходит текущему моменту, не диковатые бородачи, зовущие Русь к топору, не экзотические мистики, которых невозможно по достоинству оценить из-за крайней мутности их речей, – нет, это культурные деятели, которые создали в России язык общественной дискуссии. А без этого языка невозможно общество – и невозможен разговор о свободе.

То, что все они забыты в России – а книги Исайи Берлина, по сути, здесь не прочитаны, – дает ответ на вопрос, поставленный в начале нашего эссе. Забвение традиции русской демократической свободы (даже, используя формулировку Джорджа Оруэлла, «русского демократического социализма») привело сегодня к тому, что языка общественной дискуссии в нынешней России практически нет. Он – по обе стороны политических баррикад – заменен на смесь пропагандистской риторики и панибратской задушевности. Российское общество не чувствует себя укорененным в собственном прошлом, которое к тому же изображают ему как череду царей, попов и великих деятелей культуры. К первым интерес еще есть – там же интриги, адюльтеры, заговоры, в общем, тут еще можно поживиться обычному человеку. Насчет вторых, наоборот, все непонятно, как непонятен церковный ритуал для большинства людей, называющих себя в России «православными». Но зато это привычно. А вот Деятели Великой Русской Культуры – тут иное, про них в школе рассказывали, фамилии их худо-бедно сохранились в голове, да и названия кое-каких хрестоматийных произведений. В общем, если что – можно их упомянуть. Только вот сказать о них, о Толстом, Достоевском или Чехове, нечего, так как язык такого разговора, созданный великими современниками этих великих писателей, надежно забыт. Разве что можно сходить в Москве на постановку «Берега утопии» Тома Стоппарда. Там Белинский и Герцен, Бакунин и Станкевич чуть ли не сошли со страниц Исайи Берлина. Ну хотя бы так. Все лучше, чем читать в сорокинской «Метели» перемолотые в паранодиальный бред монологи героев Толстого и Чехова.

Два неточных юбилея

Эти революции сходятся лишь в двух пунктах – все остальное совсем разное. Оба странных соответствия имеют отношение к исторической памяти и тому влиянию, которое эти события оказали на последующую жизнь стран, где они произошли. Речь идет о Пасхальном восстании в Дублине 1916 года и Октябрьской революции в России 1917-го.