Поступь хаоса

Корабль проломился через деревья, разнося их в щепки, и ударился в землю с таким рывком, что я стукнулась лбом об контрольную панель, и всю голову прострелило болью, но я не отключилась… по крайней мере, не настолько, чтобы не услышать, как корпус разваливается на части, и каждый сопутствующий этому звук… как все кругом трещит, лопается, лязгает и воет, пока мы пропахиваем канаву через болото… не настолько, чтобы не почувствовать, как корабль кувыркается через себя, что означало только одно: крыльев у нас больше нет… и все с грохотом падает на потолок, потом обратно на пол, и так несколько раз… и обшивка рубки реально трескается, расходится, и внутрь врывается болотная вода, но на этом все не заканчивается, так как мы снова переворачиваемся…

и замедляемся…

кувырки замедляются…

и вой рвущегося металла оглушает, и основное освещение гаснет на очередном перевороте и сразу сменяется дрожащим аварийным…

и мы катимся, но медленнее…

но катимся…

пока не…

останавливаемся.

Я все еще дышу. В голове больно, перед глазами все плывет, я вишу на пристяжных ремнях практически вверх ногами.

Но я дышу.

– Мам? – я смотрю вниз и по сторонам. –   Мам?

– Виола?

– Мам? – Я изворачиваюсь посмотреть туда, где раньше было ее кресло.

Но его там нет…

Ракурса не хватает…

Я докручиваюсь еще немного…

Вон она, лежит на бывшем потолке, кресло вырвано из пола с мясом…

И она там лежит…

Лежит там…

Сломанная…

– Виола?

И от того, как она это говорит, грудь мне стискивает, будто гигантским кулаком.

Нет, думаю я, нет.

И начинаю с боем выдираться из кресла, чтобы добраться до нее.

– Большой день сегодня, шкипер! – сказал папа, входя в машинное отделение.

Я только что заменила тюбик охладителя – одно из миллиона важных дел, специально придуманных за последние пять месяцев, лишь бы я была занята и не скучала.

– Мы наконец-то выходим на орбиту.

Я вставила последний охладитель в гнездо.

– С ума сойти.

Он помолчал.

– Я знаю, тебе пришлось нелегко, Виола.

– И какое тебе до этого дело? – пожала плечами я. – Меня-то никто не спрашивал.

Он подошел поближе.

– Чего ты на самом деле боишься, Виола? – И это был настолько тот же самый вопрос, который тогда задавал Брэдли, что я невольно подняла на него глаза. – Того, что мы можем там найти? Или просто что все теперь будет по-другому?

Я тяжело вздохнула.

– Почему никто не подумал о том, что будет, если нам не понравится на этой планете? Если мы ее возненавидим? Если неба будет слишком много? Если воздух окажется вонючий? Если мы начнем голодать?

– А если воздух будет пахнуть медом? Если там будет столько пищи, что мы все растолстеем? Если небо будет так прекрасно, что мы забросим всякую работу и будем только смотреть и смотреть на него?

Я отвернулась и захлопнула отсек с охладителями.

– Но что, если нет?

– А что, если да?

– А что, если нет?

– А что, если да?

– Ну, конечно, это уже что-то.

– Разве не для надежды мы тебя растили? – сказал папа. – Разве не в этом была цель твоей прабабушки, которая согласилась быть смотрителем на этом корабле, чтобы в один прекрасный день ты получила в подарок лучшую жизнь? Она надеялась. Мы с твоей мамой тоже надеемся. – Он был достаточно близко, чтобы обнять… если я сама этого захочу. – Почему ты не можешь тоже немного понадеяться?

И он был такой заботливый, такой взволнованный… как я могла ему сказать? Как объяснить, что я ненавижу самый звук этого чертова слова?

Надежда. Весь конвой только об этом и талдычил, особенно когда мы подлетели ближе к цели. Надежда, надежда, надежда…

«Надеюсь, погода будет хорошая» – от человека, который в жизни не знал никакой погоды, кроме той, что в иммерсивных видео.

Или «надеюсь, там интересные животные» – от того, кто из животных знал только Скампуса и Бампуса, корабельных котов на «Дельте». Десять тысяч мороженых коровьих и овечьих эмбрионов не в счет.

Или вот еще: «Надеюсь, местные жители окажутся дружелюбными». Это всегда со смешком, потому как там не должно быть никаких местных жителей. По крайней мере, согласно данным дальнобойных космических зондов.

Все на что-то надеялись, болтали о нашей будущей жизни и обо всем, что надеялись от нее получить. Свежий воздух, что бы это на самом деле ни было. Настоящая гравитация вместо искусственной, которая то и дело ломалась (и никто старше пятнадцати добровольно не сознавался, что это дико смешно, когда она была и вдруг – раз! – и нету). Все эти неограниченные пространства, новые люди, с которыми мы познакомимся, когда их разбудим… И все напрочь игнорируют, что там могло случиться с первыми поселенцами… Такие уверенные, что уж у нас-то оснащение однозначно лучше и с нами-то точно ничего плохого случиться не может.

Вся эта надежда – и я, на самом ее краю. Стою и смотрю во тьму внешнюю. Первая, кто увидит ее приход. Первая, кто поздоровается, когда мы поймем, на что она в действительности похожа.

Но что, если…

– Это потому что надеяться страшно? – спросил папа.

Я потрясенно уставилась на него:

– Ты тоже так думаешь?

Он улыбнулся, и улыбка была полна любви.