Поступай, как велит тебе сердце

За те два месяца, что я бродила по пустому дому, все наши ссоры и годы непонимания стерлись из моей памяти. Воспоминания, которые во мне остались – это воспоминания о тебе, когда ты была ребенком – маленькой крохой, беззащитной и потерянной. Именно для нее я пишу все это, не для того надменного и замкнутого человека, который был со мной в последнее время. Мне подала эту мысль роза. Сегодня утром, когда я смотрела на нее, она сказала: «Возьми бумагу и напиши ей письмо». Я знаю, что, когда ты уехала, между нами был утвержден негласный договор, согласно которому мы не должны писать друг другу – и я его не нарушу, даже если мне хотелось бы поступить иначе. Эти строки не полетят к тебе через Атлантику. Если к тому времени, когда ты вернешься, меня уже не будет - они будут ждать тебя. Почему я так говорю? Потому что меньше месяца назад впервые в жизни я тяжело заболела. И я знаю, что, возможно, через шесть или семь месяцев уже не смогу открыть тебе дверь и обнять тебя. Подруга мне говорила как-то, что людей, которые никогда ничем не болели, недуг, в конце концов, настигает внезапно и поражает тяжело. Со мной так и случилось: однажды утром я поливала твою розу, и вдруг у меня в глазах потемнело, словно кто-то выключил свет. Если бы синьор Рацман не увидел меня через изгородь, которая разделяет наши сады, почти наверняка ты сейчас была бы сиротой. Сиротой? Разве так говорят, когда умирает бабушка? Честно говоря, не знаю. Возможно, бабушек считают неким бесплатным приложением, для потери которого не придумали отдельного слова. Наступает день - и их теряют - как, например, оставляют где-то на улице зонтик…

Очнулась я уже в больнице. Лежа с закрытыми глазами, я вдруг ощутила, что у меня выросли длинные и тонкие, словно кошачьи, усы. Открыв глаза, я поняла, что это всего лишь две пластиковые трубочки – они были вставлены в мои ноздри и проходили над губами. Вокруг меня были одни только странные приборы. Несколько дней спустя меня перевели в обычную палату, где было еще два человека. Однажды меня там навестили сеньор Рацман и его жена. «Вы еще живы, - сообщили мне они, - лишь благодаря Вашему псу: он лаял как сумасшедший».

Когда я начала потихоньку вставать, нашу палату посетил молодой врач, которого я уже видела раньше во время осмотров. «Принимая во внимание тот факт, что у Вас нет родственников, которые могли бы ухаживать за Вами или принять за Вас решение», - сказал он, - «я должен поговорить с Вами начистоту, без обиняков». Он говорил со мной долго, и чем дольше он говорил – тем меньше я слушала, и тем больше смотрела на него. У него были тонкие губы – ты ведь знаешь, мне никогда не нравились люди с тонкими губами. По его словам, состояние моего здоровья оказалось настолько тяжелым, что я уже не могла вернуться домой. Он порекомендовал мне две или три лечебницы, где я могла бы провести остаток дней. По выражению моего лица, должно быть, он что-то понял – потому что тут же добавил: «Вы, наверное, представили себе какой-нибудь дом престарелых. В современных клиниках все иначе – большие светлые комнаты и сады, где можно прогуливаться». Тогда я спросила его: «Доктор, вы слышали про эскимосов?» «Конечно», - ответил он, вставая. «Вот и я хочу умереть так же». Его взгляд выразил непонимание, и я добавила: «По мне лучше повалиться лицом на кабачки у себя на огороде, чем прожить еще год, лежа на постели в комнате с белыми стенами». Когда я договорила, доктор был уже у дверей. На лице его появилась недобрая улыбка. «Все так говорят, - сказал он, прежде чем шагнуть за порог, - но, в конце концов, вы все равно бежите к нам и умоляете вылечить, дрожа как осиновый лист».

Три дня спустя я подписала смешную бумагу, в которой говорилось, что в случае моей смерти ответственность за это будет возложена только на меня и ни на кого другого. Я отдала эту бумагу юной медсестре с маленькой головой и огромными золотыми кольцами в ушах, и, собрав свои пожитки в пакетик, направилась к остановке такси.

Едва завидев меня у калитки, Бак принялся носиться как сумасшедший. Потом, чтобы сполна выразить свою радость, он с громким лаем потоптал две или три клумбы. В кои-то веки у меня не хватило духу его отругать. Когда он подошел ко мне с перепачканным землей носом, я почесала его за ухом и сказала: «Ну что, старичок? Видишь, мы снова вместе».

С тех пор, как я вернулась из больницы, не могу толком ничем заняться. Левая половина тела уже не слушается меня, как прежде. Рука стала особенно ленивой - но я не могу позволить ей взять верх и нарочно стараюсь делать все именно ею. Я повязала на левое запястье алую ленточку, так что каждый раз, когда хочу что-то взять, вспоминаю, что нужно заставить эту руку работать. Покуда тело тебя слушается, ты даже не подозреваешь, каким врагом оно может стать: поддайся ему хоть на миг – и ты погиб…

Но, увы, я уже не могу управляться со всем одна. Я отдала запасную связку ключей жене Вальтера. Она навещает меня каждое утро и приносит все, что мне нужно.