Посты сменяются на рассвете

— Чудно! — Приложил к уху, послушал. — Ничего не слыхать... — Но, видимо, услышав голос сына, заорал что есть мочи: — А, это ты, Антонио! Ах паршивец, я все ноги оббил, тебя ищу, а ты тут!.. Да приехал, можешь радоваться! Где? Да здесь! — Он огляделся. — Тут. Как где? Давай присылай авто! Нет?.. А вот она говорит: раз ты шишка, должен прислать! Да на шута ты мне сдался пешком — пешком я и сам! — Он отдал трубку Грациэлле, перевел дыхание, отер ладонью пот с лица: — Аж взопрел... Дурной он какой-то стал, ничего не соображает. Или спросонья... «Где? Где?» А я — здесь. — Взял мешок, закинул через плечо: — Пойду на площадь, поближе к Фиделю. А там свидимся с сыном. — Спохватился: — А где вторая чашка?

Грациэлла налила, пододвинула к нему и монетки:

— Ладно, дед, забирай свои финансы — я тебя угощаю. Может, и поесть хочешь? Вот сандвичи. Тоже бесплатно.

Крестьянин сгреб деньги, упрятал в карман:

— Вот это уважила! — С недоброжелательством покосился на телефон: — Ишь, стервецы, напридумывали! А какой толк?.. Только дуреют все.

— Для удобства, дед, — объяснила она. — Комфорт. Цивилизация.

— Во-во, цивилизация! Стараешься, аж взопреешь, а потом тебе же и огорчения... — Он отхлебнул кофе, пошевелил губами, оценивая на вкус. Расположился к девушке, начал рассказывать: — Приехали ко мне эти, с машинкой. Мотала она, мотала, аж язык на плечо высунул. А эта рыжая: «Не обращайте внимания, дедушка!» Укатила, а нынче в овраге пария нашли — нож в животе торчит. А какой парень был!

Грациэлла насторожилась:

— Ты о чем это, дед?

Он почмокал губами:

— Об этой самой, о цивилизации... — Глотнул кофе. — Жалко парня, мочи нет... Такой он был, как мой старший, Хуан, которого Батиста убил... А теперь спекся, почернел... Крикнул я соседей. Вытащили мы его, бумаги нашли...

— Ну?

— Вот тебе и ну... Там и похоронили, на склоне. Там еще две могилки есть, таких же солдат. С войны остались...

Девушка придвинулась к старику, притиснулась к стойке так, что сдавило дыхание.

— А кто... — с трудом начала она, и голос ее дрожал, а во взгляде были и страх, и надежда. — Кто был этот парень, дед?

— Шофер. Имя его в тех бумагах. Звали: Мануэль Родригес...

— А-а-а-а! — Она упала головой на стойку, захлебнулась в крике.

Старик склонился над ней:

— Ты чего, внучка, что с тобой?

Девушка вскинула голову, забарабанила кулаками по доске:

— Ты врешь! Врешь! Врешь! — Чашки слетели на тротуар, разбились. — Мама, мама моя! Что же это такое!.. — Она снова с криком упала на стойку.

Крестьянин оторопел:

— Ах ты, будь я неладен... Ах ты господи!.. Что же тут делать? Выпей, внученька, выпей!.. — Начал тормошить ее, гладить по плечам заскорузлой рукой. — Чего ты так-то? Неужто твой?.. Ах ты господи!..

15

Лаптев неторопливо шел по ночной улице. Увидел открытый на тротуар, освещенный прилавок кофейни, продавщицу за прилавком, старика в одежде гуахиро.

Подошел, выгреб из кармана горстку сентаво:

— Можно попросить чашечку кофе?

И вдруг старик резко обернулся к нему, сердито спросил:

— Ослеп? Не видишь?

— Что? — даже растерялся Андрей Петрович.

— Не видишь: горе!

Девушка подняла голову, и он увидел залитое слезами ее лицо.

— Кофе! — вскричала девушка. — Кофе! Всем вам — только кофе! А его убили!

— Горе, внученька, — положил корявую ладонь на ее плечо гуахиро. — Но не надо плакать. Нам нельзя плакать... Будь они прокляты! — Он воздел кулаки к небу.

— Извините, — пробормотал Лаптев. — Извините... — И отошел от кофейни.

Чем вызвана эта вспышка?.. Он не совсем понял, что выкрикнула девушка, что сказал старик крестьянин. У них своя боль, неведомая ему трагедия... И он ничем не в силах им помочь...

Андрею Петровичу не хотелось омрачать эту ночь — свою последнюю ночь в Гаване. Остаток дня после возвращения из Пинар-дель-Рио он провел на сухогрузе — принял участие в подготовке судна к отходу. Убедился, что на борту, как заверил боцман Храпченко, «полный порядок», и после смены вахт ушел в город.

Посидел на влажном парапете Малекона. Попил кофе. Знал, что все равно не заснет, и не хотел ни минуты тратить на сон. Доберет на обратном долгом пути. А сейчас, словно бы отворив душу, сердце, он впитывал мельчайшие впечатления — живым, пульсирующим, им скоро будет суждено превратиться в воспоминания.

Что унесет он отсюда с собой? Воспоминания о прекрасной стране? Да... Совсем недавно Лаптев побывал в Париже. Сравнивать невозможно: Гавана и Париж не сопоставимы. Сказать, какой город красивей, вряд ли кто отважится. Просто другие измерения. Париж — отягощенный веками и легендами, представлениями, почерпнутыми из литературы, живописи, кино. А Гавана — незнакомая и юная, блещущая под солнцем, отшлифованная ветрами алая жемчужина Антил. Ключ был именно в этом. Алая. Охваченная пафосом революции, ее энтузиазмом и романтикой, торжествующая свою первую победу на гребне волны, на семи ветрах — куда до нее всем столицам старого мира!..