Посвящение

Когда у него прорезался взгляд, он проворчал:

— Н-да. Единственный сын — и тот блажной.

От беспорядка в комнате захватывало дух, такой беспорядок достигается только стараниями сотворить порядок (при полной убежденности, что цель достигнута).

— Ну, сын, что скажешь? Это я ради тебя постарался. — И папа рукой обвел комнату, словно предлагая полюбоваться красивым пейзажем.

— Очень славно, — сказал Фанчико.

— Добротная работенка, — сказал Пинта.

Папа шутливо дал мне тумака и покрутил трусы на указательном пальце левой руки.

Каждое второе воскресенье я завтракал дважды. Мама хлопотала вокруг меня особенно заботливо:

— Кушай, мой маленький, кушай. Оч-чень сомнительно, что там тебе доведется поесть как следует. Если он вообще дома.

Папа сделал приглашающий жест: из подставки высовывало свой белый задик яйцо — и (это любят повторять стареющие футболисты после хитрого обвода или неожиданного — все реже удающегося — маневра) сказал:

— Этого, шеф, нынче уже не умеют.

И я садился и ел.

А бесчисленные телефонные звонки! Как будто все его приятельницы исключительно по утрам в воскресенье имели доступ к телефону.

— Или к телефонному жетону, — ухмылялся Пинта. И недвусмысленно крутил палец у виска.

— Он… да… он… сейчас нет, — неизменно начинался каждый следующий разговор. А ведь тебе, старик, незачем трусить, я-то вижу тебя насквозь и знаю, что все это, вероятно, делается по уговору и вообще… да, именно так: с каждым следующим звонком я люблю тебя все сильнее.

— Ну-ну, — сказал Фанчико, обладавший чувством меры.

В одной руке у папы трусы, в другой — тепло телефонной трубки. Пижамная куртка висела на плечах криво и помято, на месте пуговиц — ужасные обрубки ниток. Срубленные пуговицы! Свободной рукой он почесывал живот и тихонько постанывал.

— Сейчас я приготовлю тебе великолепное яйцо всмятку, на голод-ный желу-удок это будет великолепно.

На кухне висел густой полумрак. Я переминался с ноги на ногу у папы за спиной, а он спокойно, но ловко принялся готовить нам завтрак. Обо мне он забыл совершенно. Он никогда не замечал по часам, сколько яйцам кипеть, не считал вслух и не бормотал хотя бы «Аве Мария»: он чувствовал время. Ритм кипения. Почти вытесненный из кухни, я наблюдал за ним, прижавшись к кухонной двери. Фанчико, скучавший с Пинтой в коричневом кресле, время от времени кричал мне:

— Кухня мала!

Ну да, вот так: мы вытеснились друг из друга. У меня рандеву с отцом.

Одной рукой папа держит ушко кастрюльки, другой почесывает живот. Пижама, как старая занавеска, болтается и трепещет. Брошенные на стол трусы — ни дать ни взять салфетка на роскошно сервированном столе.

(НЕНОРМАЛЬНЫЕ, СУХО УЛЫБНУЛАСЬ БЫ МАМА)

Мы с боем одолели несколько дверей. Дверь в ванную я распахнул, как распахивают книгу. Осторожно ступая (на цыпочках), мы окружили папу, чье белое тело, как обесцвеченная водоросль, колыхалось в наполненной ванне. Очертания тела расплывались: с каждой волной все как-то подозрительно смещалось; впрочем, несколько четких контурных линий в области головы тоже не представлялись достаточно определенными. Однако нам, разумеется, вовсе не приходило в голову, что папино тело в один прекрасный миг вдруг растворится в ванне. На уровне его шеи, по линии талии через ванну протянулся дощатый мостик.

Откуда-то пробился — не без труда — сноп солнечных лучей, и воздух (благодаря пылинкам) стал видимым. Фанчико паясничал, перескакивая с пылинки на пылинку:

— Ага! Ага! Зеркало-то треснутое, верно? Еще как! Это ведь то самое, разбитое?!

С правой руки расположились две пластмассовые мисочки, между ними — помазок. Посредине на доске — зеркало, совершенно целое, в блестящей металлической рамке, слегка отклонившееся назад, как если бы у него болела поясница. Зеркальное стекло заполняло всю рамку, ни щелочки, ни просвета, разве что затуманилось от пара (не пойму, что так забавляло Фанчико). Слева, друг за дружкой строго в затылок, на одинаковом расстоянии лежали тюбики, наполовину закатанные к головке, вроде штанины у калеки.

Папина рука едва заметно шевельнулась (он положил бритву и с полным правом взял помазок), и тут я с чувством некоей бесхребетной симпатии предоставил его судьбе. (Дело в том, что Пинте надоело рассусоливать и он бросил клич: ВПЕРЕД!)

Как уж там оно получилось, не знаю, но только в защечных мешочках у него оказалась вода для полоскания рта, и он, оттопырив губы, прыснул ею в отца. Фанчико веселился сдержаннее: он сбросил в ванну мыло и дважды стукнул по его высунувшемуся было над водой лбу. Я открыл кран и направил туда тоненькую холодную струйку воды. Но это уже не прошло безнаказанно.

— Так вот тебе, вот тебе! — завопил папа, тыкая тюбиком с бритвенным кремом мне в живот, который прикрывала всего-навсего белая рубашка и синий воскресный жилет да еще иногда — полоска то и дело отлетающего в сторону галстука.