Посвящение

(Несколько лет назад, когда я еще способен был носить даже резиновые удавки, мне завязывал галстуки один мой друг, с которым мы поклялись в вечной дружбе. Потом он с родителями оказался в Канаде. И с тех пор существует как затянутый на шее узел.)

— Ах так, молодой человек, мы атакуем, атакуем?!

Он шлепнул по воде своей широкой ладонью, вдоль нее забурлил родничок, превратившийся тут же в фонтан, меня обдало душем.

— Недостает только, — заметил Фанчико (он уже опасался, что вся эта сценка окажется на уровне банального анекдота), — недостает только, чтобы мы, когда придут гости, подкрались к нашему старику сзади и бросили ему под ноги трость.

— Динь-дзинь-дилинь! — резвился Пинта.

Фанчико озабоченно вскинул указательный палец. Летающие в воздухе предметы почтительно огибали его умненькую головку.

— Сперва берется один волосок; он покачивается на правой щеке, на отрезке прямой между (соответствующим) углом рта и нижней точкой мочки уха, на одном уровне с ноздрями. (Ха-ха: один волосок!) Это особых хлопот не доставляет, скорее порождает своего рода гордость. Эмоционально положение упрощается, когда на поверхности подбородка размером с двухфоринтовую монету, равно как и по сторонам от него, но особенно справа, продолжением бакенбард (бакенов?) вылезают все новые волоски. Бритва, этот острый кусочек закаленного металла, теперь уже косит посуху, всюду, где только требуется. Однако затем применение горячей воды неизбежно. С шипеньем — ш-ш-ш — окунаем лицо. Две спаянные ладони — мисочка для воды. Черные волоски мягчеют и, словно опытные и весьма легкомысленные особы, подставляют свои талии. Эпоха белой пены уже не привносит особой радости. — Фанчико брезгливо взял помазок двумя пальцами. — Следует позаботиться также, чтобы квасцы были под рукой. Однако не надо забывать о чувстве меры. Ибо время от времени кое-кому не чужда и самоуверенность.

Пинта взмахом руки снимает все звуки.

— Ницто не месает мне думать, — на миг притворился он вдруг шепелявым, — что щетина не что иное, как иглы кактуса, находящегося у нас во рту. Или шипы.

И вдруг Фанчико, с неожиданной силой, не сообразной задумчивому выражению его лица, набросился на папу.

— Пиф-паф!

Взрывы кожаных шлепанцев на лбу. Папины глаза из потрясенных плеч. Тихое, короткое:

— Почему?

Я смотрю исподлобья, затаившись в углу, на груде всех моих правд.

(ФОТОГРАФИИ НА МАМИНОМ СТОЛЕ)

Мама отреза́ла от отца женщин. Она подошла к черному шкафу и рванула на себя ящик с такой яростью, что несколько фотографий — там были фотографии, одни фотографии — вспорхнуло, и когда мама поставила ящик на стол, ей пришлось еще покланяться, их подымая с тяжкими, ничего доброго не предвещавшими вздохами.

— Ступай ужинать.

Она долго сидела перед горой фотографий. Усталая, поникшая птица со сверкающими ножницами. Сидела и не знала, с какой начать. «Дежё и Ибойя летом 1942 года». Большая шляпа с лентами. Очень смешная шляпа! «Милому Дежё, с благодарностью, Луца». С благодарностью! Да еще — Луца! Пафф! Клари, Лизи, Катинка.

Папа говорил, что это его прошлое и он именно со своим прошлым — то есть с тем, дорогая, что уже прошло, — тот, кто он есть.

— Эти фотографии — кусочки большого полотна. Но от них отказаться или, тем более, их лишиться — все равно что отказаться от самого себя; и что может быть в жизни грустнее.

Ладно, начнем с Луцы. Работа нетрудная, они стоят довольно далеко друг от друга. Дежё смотрит рассеянно, по крайней мере делает вид, будто понятия не имеет о фотоаппарате. У этой курочки рот, разумеется, до ушей. Зубы у нее красивые, что правда, то правда.

Чем дальше, тем быстрее работали ножницы. Операция не всегда проходила безупречно: ножницы нет-нет да и вонзались в папино тело.

На краю журнального столика росла бумажная горка; на нее снова и снова ложился сверху отец — иногда без руки, иногда без уха, иногда одноногий, искалеченный. А на паркете разлетались его женщины — смятые, красивые, улыбающиеся, уверенные. И от великой, злой спешки — там же и мама, с широко накрашенным ртом, в отутюженном летнем ситцевом платье, а под локтем согнутой правой руки видна отрезанная мужская рука.

— Ты почему еще не на кухне, паршивый мальчишка?

(ЖЕЛТОЕ)

Яичные головы в пыли. Король отказал в помиловании. Фанчико и Пинта вопили:

— Смерть ему! Смерть!

Фанчико толкнул меня ногой под столом и шепнул, словно выпустил изо рта воздушный шарик:

— Смерть Варраве.

И засмеялся, довольный.

Папина рука и моя в воздухе как две птицы. В наших клювах соль. Медленный соляной дождь.

— Сольный дождь!

Это, разумеется, Пинта не упустил случая вставить свое — настолько общительности у него хватало.

Король и его верный подданный нарезали свежую и бледную сегедскую булочку аккуратными ломтиками, а ломтики — столбиками или полосками, во всяком случае, таким образом, чтобы они получились стройными, но не ломались. Со свойственной мужчинам безответственностью они смели крошки со стола и с важным видом, одновременно вонзили ложечки в желтые глаза яиц.

Издали донесся (ЖЕНСКИЙ) голос телефона.