Посвященная. Как я стала ведьмой

И магия, и совпадения процветают в ситуациях, связанных с неуверенностью. Словно замерзшая река, во времена стабильности ничего не движется. Но, когда наступает период борьбы, хорошая новость заключается в том, что, вероятнее всего, у тебя будет большое количество того, что я называю магическим теплом: избыток волшебных случайных совпадений и связей. Когда все вокруг стабильно и твоя жизнь устойчива и размеренна, у магии меньше места и возможности для маневров. Когда твои ситуации изменчивы и непостоянны, может случиться что угодно. Мы сами в такие моменты наиболее предрасположены к тому, чтобы искать различные знаки, которые бы нам помогли. Чем больше внимания мы этому уделяем, тем более значимые совпадения случаются. Проблема же в том, что чем больше мы напряжены и потрясены, тем выше вероятность, что энергия этих проблем отразится на нас самих. Состояние нашей психики напрямую воздействует на наше магическое поле. Если ты расстроена, твоя магия подвержена тому, чтобы раскрывать возможности и отношения, которые только добавят тебе хаоса. Когда ведьма взрослеет, становится более закаленной, она приходит к пониманию, что медитация – самая важная из ее тренировок, поскольку она стабилизирует разум и делает его более спокойным. Забавно, что чем больше ты счастлив и спокоен, тем меньше магии тебе нужно, чтобы достичь желаемого, но помимо этого, скорее всего, окажется так, что твоя магия принесет тебе требуемое.

Комната, которую я сняла у мистера Клифтона, находилась на четвертом этаже того, что было неотъемлемой частью заброшенного жилого квартала в юго-восточной части города. Когда бы я ни вернулась домой, Мустафа пытался продать мне один из телевизоров или радио, которые он расставлял прямо на дороге перед зданием. Он был предприимчивым, но это предпринимательство не сильно помогло ему. Когда он предлагал мне радио или телевизор, он делал это с оттенком отчаяния. Он знал, что я не стану ничего покупать, и, вероятно, никто не станет, но он продолжал пытаться.

Собственно говоря, все здание, к которому дух Клифтона привел меня, населяли отчаявшиеся люди. С противоположной от меня стороны жила пара, которую я никогда не видела, но все время слышала. Поскольку они разговаривали на нидерландском, я не могла понять, о чем они говорят, но знала, что, чем бы это ни было, – в их разговорах точно нет ничего хорошего. Они постоянно ругались. Женщина плакала, а мужчина кричал. Однажды я вернулась домой и увидела дыру, пробитую в их двери.

Двери оказались хлипкими. На моей висел замок с цепочкой, который закрывался только изнутри. Я не могла запереть его, когда уходила. В комнату можно было заглянуть сквозь маленькое отверстие в двери, где предполагалось находиться дверной ручке. В конечном счете какая-то француженка стащила у меня спальный мешок. Хотя в окнах и стояли двойные стекла, всю комнату продувало насквозь, потрескавшиеся половые доски были полны заноз. И не было туалета. Вместо него в холле находилась грязная промышленная мойка. Приходилось писать в горшок, а затем выливать его туда.

Но наихудшим и самым смертоносным оказалось то, что в моем новом жилище не было отопления. Эта зима стала самой холодной в Нидерландах за последние двадцать лет. Я приезжала домой в два часа ночи, после закрытия Де Ауде Керк, при температуре в минус двадцать, перебираясь через замерзшие каналы, образовывавшие петли по всему городу, на которых улыбающиеся голландцы катались днем на коньках. По ночам эти каналы источали мягкую дымку, и я выходила туда, на самую середину, и лежала, глядя в низкое темное небо и чувствуя, как чудовищная гнусность этой жизни садится прямо мне на грудь.

Я никак не могла согреться. У меня не было необходимой одежды. Я натягивала на себя весь свой скромный гардероб, юбки и платья поверх джинсов, а сверху еще и свитера. Надевала вязаные шапки и наматывала поверх шарф, как тюрбан, а потом накидывала еще один шарф на это все, как шаль, чтобы укутать шею и плечи. Когда я приходила на работу, я прилипала, как морская ракушка, к обогревателю, который работал за стойкой в Де Ауде Керк.

– Женщина! Ты откуда родом? – спрашивали меня суринамские драг-дилеры.

– Из Калифорнии, – говорила я, пожимая плечами.

– А, а мы думали, может, из Западной Африки, – отвечали они, озадачив меня.

В конце концов я поняла, что спрашивали они из-за того, как я была одета: слои и слои одежды, словно у женщин Херреро из Намибии: викторианские нижние юбки, одна поверх другой, шали, передники и тюрбаны – все в изобилии. Поэтому, а еще из-за моего имени, Аманда, звучавшего как клич свободы, Amandla!, который выкрикивали во время забастовок протестующие на юге и западе африканского континента. «Кто тебя так назвал?» – спрашивали суринамцы. «Моя мама», – отвечала я. И они смотрели друг на друга сконфуженно.