Посвященная. Как я стала ведьмой

Эта фотография всегда пугала меня, поскольку я знала: инквизиторы, лицемеры, если они были, – на самом деле обладали властью. Они контролировали планету. Они определенно контролировали мою мать. Когда она развелась с отчимом, у нее ничего не осталось. Власть имущие предложили ей выбор: подчинись и влачи жалкое существование по нашим правилам или будь разрушена. А по правде говоря, мы и так можем уничтожить тебя в любом случае, просто ради удовольствия. Какая польза от заклинаний при свечах и лунных богинь перед лицом такой угрозы?

Мы хранили все эти фотографии в тяжелой коробке с крышкой из гладкого красного картона, которая предположительно, использовалась раньше для рождественских свитеров. В один из вечеров, роясь уже несколько часов в куче этих фотографий, я нашла изображение маленькой девочки с соломенно-белыми взъерошенными волосами, с опухшим от аллергии и астмы лицом, и поняла, что на фотографии я сама. Мое фото поверх этой огромной кучи прочих фотографий, женщин моей семьи, историй о любви, борьбе и стремлениях, но пройдет время, и другие лица сменят мое, а на обратной стороне моей фотографии будет лишь одна строчка, написанная карандашом, подводящая итог моей жизни: «Она когда-то жила в сарае в одном из садов Санта-Барбары. Когда-то была оракулом Лос-Анджелеса», хотя я не знала на тот момент, кем стану.

Некоторые из моих предков эмигрировали из Франции: гугеноты, протестанты, сбежавшие от преследовавших их католиков в Америку. Во французском языке есть слово, используемое для определения происхождения вина: terroir – терруар. Терруар включает в себя все вещи и обстоятельства, повлиявшие на дух винограда и воздействовавшие на вкусовой букет вина. Технически терруар – это земли, территория, но куда больше это дух мира, в котором рос виноград. Температура соленого воздуха, приходящего с зимнего моря, минеральные соли из протекающего поблизости ручья, залежи меди, проходящие под полями, и сосновая смола, напитавшая холмы вокруг. Для меня Сатурн не просто символизировал стены, которые я выстроила для себя, он жил в моем основании, в моей семье, моем терруаре.

Мама часто шутила, что я уехала в Европу потому, что хотела оказаться как можно дальше от истории своей семьи. Но в Европе я поняла, что куда бы ты ни уехал, свою историю ты берешь с собой. Сатурн не допускает возможности сбежать. Однажды вечером у нас с матерью возникла ссора. Одна из многих, характерных для нас. Они тянули нас во тьму, вниз, на дно, где я видела ту часть моей мамы, которую видеть не хотела. Ту, которая пугала меня.

Во время своей депрессии, казалось, она больше не находилась в своем теле. Ее волосы, которые раньше были предметом ее гордости, белые и густые, доходившие до пояса, она теперь завязывала в пучок, словно пожилая школьная учительница, как миссис Клаус[117], а ее щеки, всегда полные румянца, стали серыми, как будто всю кровь из них высосал вампир. В свои самые активные ведьмовские годы она носила длинные одежды цвета охры, горчицы или красного кирпича. Я всегда восхищалась ее коллекцией ожерелий и колье: пальмовые бусины народности йоруба, бирюзовые сплюснутые цветки, серебряный пентакль из лунного камня, который она купила возле священного колодца в Гластонбери. Но теперь она редко носила какие-либо украшения, за исключением серебряного кольца с символом равновесия, – она не могла его снять, поскольку палец для этого слишком распух.

По своему же собственному признанию, моя мать просто ждала смерти. Она сама мне так сказала. Единственной причиной, по которой она еще жила, были мы с братом. Она снова и снова переживала прошлые отношения, словно река, омывающая камень, смягчая грани воспоминаний, полируя их, любуясь их огранкой на свету. «Почему они не любили меня? – спрашивала она снова и снова о своем отце, о моем отце, об отчиме, о Пите. – Что во мне такого, что делает меня такой нелюбимой? Я пытаюсь понять это, пытаюсь сделать все правильно, но у меня ничего не выходит. Почему они меня не любили?»

Горе моей матери, ее боль и самокритика, ее недостаток любви к себе провоцировали во мне иррациональную ярость, которую я никогда не почувствовала бы к кому-нибудь еще. Я не знала, откуда она появлялась или почему я ее ощущала, но она была как-то связана с тем, что наши истории сливались воедино. Как будто ее борьба на протяжении всей жизни и моя спутались в один клубок. И хотя я могла дать этому чувству ярости имя и найти ему причины, я чувствовала то, что чувствовала, и не могла избавиться от этих эмоций. Когда она произносила подобные вещи, моя кровь вскипала. Я хотела разрушить до основания наш дом, разнести эти стены. «Дело не в тебе, не в том, что ты нелюбимая! – начинала я выть в ответ, отчаянно желая выкрикнуть это прямо в лицо матери и потрясти ее за плечи. – Это они не умели любить! Они не могли любить тебя, они не способны любить никого!»